Любовь и смерть Катерины - Николл Эндрю

Катерина закончила расчеты и подняла на него глаза.

— Я бы хотел заплатить по счету, — негромко сказал сеньор Вальдес.

Девушка вытащила листок толстой, шероховатой бумаги из-под камешка, служащего прессом, и постучала ногтем по цифрам.

— Мне кажется, я правильно сосчитала. — Она протянула листок.

Сеньор Вальдес с опаской взял сероватый кусочек бумаги, будто боялся, что он может загореться в его руках. Не взглянув на расчеты, вытащил из бумажника крупную купюру и заложил в нее листок.

— Вот, оставьте сдачу себе, — произнес он и медленно добавил: — Катерина.

Она испуганно взглянула на него.

— Вы дал и слишком много! Половины этой суммы вполне достаточно.

— Нет-нет, не спорьте, доктор Кохрейн сказал нам, что вы — одна из его лучших студенток и что вам приходится работать, чтобы оплачивать счета. Это очень похвально.

— Вы так добры! Спасибо вам!

— Спасибо вам, — сказал сеньор Вальдес.

В голове его пронесся рой суматошных мыслей. Сумел ли он произвести должное впечатление? Стоит ли еще постоять рядом или пора двигаться? Она же знает его, читает его романы, восхищается ими. Так сказал Кохрейн. Может быть, встретившись с ним лицом к лицу, она почувствовала разочарование? Может быть, он кажется ей смешным? Нелепым? Жалким? Как долго он сможет смотреть в эти бездонные глаза, чтобы не начать покрывать их поцелуями? Или, что еще ужаснее, не бросить предательский взгляд туда, туда, где… НЕТ!

— Ну, мне пора, — как можно небрежнее сказал сеньор Вальдес.

Она слегка улыбнулась, кивнула и сказала:

— Да. — А потом еще раз добавила: — Спасибо.

Сеньор Вальдес подхватил записную книжку и сунул под мышку.

— Университет, понимаете? Пора на работу. Может быть, мы увидимся там.

Катерина снова кивнула.

Сеньор Вальдес вышел на залитую солнцем площадь. Он успел пройти лишь несколько шагов, как услышал, что дверь в кафе с шумом захлопнулась, а еще через пару секунд девушка появилась возле его локтя.

Она шла быстро, почти бежала, сжимая в руке клочок бумаги, как эстафетную палочку, которую ей нужно было во что бы то ни стало передать следующему игроку.

— Сеньор Вальдес, вы забыли счет! Вы оставили счет! — Она вложила листок ему в руку и, прежде чем он смог вымолвить хоть слово, побежала обратно.

Сеньор Вальдес медленно разжал пальцы. На девственно-чистом листе бумаги карандашом были выведены два слова:

«Я пишу».

Сеньор Л. Э. Вальдес, популярный писатель, звезда, вокруг которой вращалась жизнь университета, чьи портреты в белой шляпе с широкими полями украшали витрины по крайней мере дюжины книжных магазинов, а рабочий стол был давно завещан Национальному музею, спешил на лекцию о сонетах Шекспира. Бреясь утром перед зеркалом, он решил, что сегодня расскажет студентам не о поэзии (о ней сеньор Вальдес и сам знал не так уж много), а о состоянии маниакальной влюбленности, которую он так часто описывал на страницах своих романов.

А вообще-то тема лекции не имела значения. Подобно многим преподавателям, он шел лишь на урок впереди студентов и, прячась под несокрушимым панцирем репутации и наработанной годами привычки вещать на любую тему, чувствовал себя уверенно.

Однако лекция утомила его. Сеньор Вальдес столько раз высказывал одни и те же мысли, что. казалось, предложения выскакивали из него без участия мозга, гладкие, обтекаемые, блестящие. Не отдавая себе в этом отчета, он то подчеркивал здесь — тонкое наблюдение, там — остроумное замечание, то неспешно прогуливался по аллее сверкающего словоблудия, подводя слушателей к искрящемуся, завораживающему финалу.

Лекция прошла без сучка и задоринки, он закончил на десять минут раньше, чтобы дать студентам время на вопросы. Стоя перед ними как перед новичками, впервые взявшими в руку ракетку, он, подобно теннисисту-профессионалу, небрежно отбивал удары предсказуемых вопросов. Но что бы он в тот день ни сделал, ни написал, ни прочел вслух, ни процитировал, это по значимости своей не могло сравниться с двумя простыми словами, нацарапанными тупым карандашом на обрывке серой бумаги.

«Я пишу».

Он чувствовал, как крошечное предложение прожигает дыру в толстой коже бумажника, в легкой ткани рубашки, а потом в его груди и проникает все глубже и глубже, пока не доходит до сердца.

«Я пишу».

«Я пишу», — думал он. — Что же, я ведь тоже пишу!» Но это было неправдой, скорее неточностью. Он мог бы сказать: «Я писал» или «Я написал это, это и еще вот это». Он мог бы сказать: «Я надеюсь, что вновь начну писать, что я напишу еще много гениальных произведений».

Пока он стоял перед аудиторией, механически пересказывая старую как мир басню о том, что Шекспир в своем поиске близкой дружбы с мужчинами вовсе не был извращенцем, что подобные примеры исследователи находят повсюду — от «Илиады» Гомера до дневника Шерлока Холмса, мозг напряженно работал, со всех сторон анализируя записку Катерины.

«Я пишу».

Не самое короткое предложение, какое он встречал в жизни, но близкое к тому. Несмотря на агрессивное местоимение «я», оно звучало отстраненно, такие слова мог бы написать Рене Магритт на обороте одного из своих холстов: «Я не писатель, но я пишу» — или что-нибудь в этом роде…

Что же это? Констатация факта?

Все не так просто. Ведь не хотела же Катерина сказать, что умеет писать? Что делает пометки на полях книг? Составляет списки продуктов для похода по магазинам? Нет, ее послание было признанием вселенского масштаба, ибо после слов «Я пишу» могло последовать лишь: «стихи» или «рассказы».

И все же — сеньор Вальдес с трудом подавил искушение плюнуть на Шекспира и предложить студентам разбор эпического произведения, спрятанного в его бумажнике, — и все же она предпочла ничего больше не говорить.

В лекции, которую он параллельно читал самому себе, сеньор Вальдес тут же отметил, что тонко чувствующий литературный критик сможет извлечь столько же информации из несказанного или недосказанного, сколько из высказанного автором. Она сказала: «Я пишу». К примеру, она не сказала: «…тоже».

Это как раз объяснимо: она адресовала записку одному из выдающихся писателей его поколения. Разве она могла написать: «…тоже»? Это значило бы, что она ставит себя на одну с ним доску. Невозможно. Немыслимо. Скорее эта записка походила на флаг, которым машут потерпевшие бедствие, на сигнальную ракету, и ее единственной целью было донести одно: «Вот я! Посмотри! Заметь меня, пожалуйста!»

Да, он находился на самой вершине жизни, но она не могла знать, что он соскользнул вниз и начал стремительное падение по крутому склону, что сейчас он летит в пропасть, хватаясь за камни, раздирая в кровь руки, пытаясь зацепиться за уступы.

«Я пишу». Она пыталась таким образом привлечь его внимание. Но для него, летящего с горы к неизбежной гибели, эти слова прозвучали обещанием спасения.

Когда чуть за полдень лекция закончилась, сеньор Вальдес вышел из аудитории и пересек небольшой двор, отделяющий факультет изящных искусств от факультета иностранных языков. Длинные, узкие газоны, засаженные жесткой травой, — имитация плюшевых лужаек Кембриджа — блестели влажной, недавно политой зеленью. Орошающая их вода тонкими струйками стекала между кирпичами бордюров и впитывалась в желтые» засыпанные песком дорожки, обсаженные золотыми кустами ракитника, — еще одно претенциозное нововведение, которое сеньор Вальдес ненавидел. Свисающие кисти желтых цветов отбрасывали перистые тени на скамьи, расставленные вдоль дорожки. Сеньор Вальдес ненавидел и эти скамьи. Его до дрожи раздражали их вычурные спинки, сделанные из какого-то желтоватого металла, и привинченные к ним мемориальные таблички. Они казались ему безвкусными. Бессмысленными, глупыми и прежде всего навевающими страшную, вселенскую тоску. «В память профессора такого-то» или «От благодарных учеников доктора сякого-то». Брр, даже мурашки по коже… Уж лучше быть безымянно погребенным и лежать в братской могиле, чем светить именем на загаженной голубями парковой скамье, окруженной грудами окурков. Сеньора Вальдеса передернуло при одной мысли о такой участи.