К СИБИРИ НА ВЫ - Сергей ГОРООДНИКОВ

Видится лишь одна логически убедительная причина Ливонской войны. Именно потому, что царю и виделась и чувствовалась государственная смертельная болезнь, он вынужден был броситься в ожесточённую и изматывающую, обречённую на поражение Большую войну — разом и с Польшей, и с Швецией. В его положении это был единственный шанс как‑то контролировать события. Реформы государственного управления провести не удалось. Смута в умах феодального дворянства, разброд и высокомерие боярства перед лицом царской власти разлагали последние остатки политического государственного порядка. Народ выказывал всё большее недовольство и неповиновение. Надо было возвращаться к старым и проверенным традициям организации отношений власти с низовыми массами населения, но для этого надо было восстановить патерналистское согласие с русским народом на базе самодержавных традиций единства перед лицом внешней, смертельной для народного духа опасности. Нужна была стратегическая линия на осознание образа этой опасности, образа враждебного и сильнейшего.

Едва ли не основной трудностью на этом пути оказывалось крушение Восточной политики. Веками народ почитал татарских ханов самым жестоким и сильным врагом, не раз сжигавшим главные русские города, в их числе и самую Москву. И неожиданно лёгкий, как представлялось народу, разгром одного за другим трёх ханств неизбежно должен был породить волну шапкозакидательства и в отношении к западным соседям, волну пренебрежения западными государствами и исходящей от них опасностью. Кажущееся безумие Ливонской войны стало необходимым лекарством против такового разложения самобытного народно–государственного сознания. В наше время столь же безумной, на первый взгляд, предстаёт и ирано–иракская война. Но у каждого государственного “безумия” есть внутренняя логика, и пока задачи её не будут разрешены, война порой становится единственным средством выиграть историческое время и осуществить восстановление государственного инстинкта самосохранения у государствообразующего народа и правящего класса.

VII.

Внутренняя логика Ливонской войны нашла своё разрешение лишь после Великой Смуты, десятилетия спустя после смерти Грозного царя. В последнюю пору царствования Ивану Грозному уже не удавалось подчинить хаос событий иначе, чем став подобно этим событиям безумным и самому, — однако безумию хаоса народного и государственного саморазрушения он противопоставил безумие удержания порядка любой ценой, пусть даже Великим Ужасом и Страхом. Борис Годунов продолжил его политику восстановления порядка политическим террором против безрассудного эгоизма в среде правящей верхушки, но при этом стал душить и то, что сделал Иван Грозный положительного, прогрессивного.

Спасли Московское государство не цари и не боярская знать. Спас его сам народ и новый, уже собственно народный дух России, который осознал самоё себя в результате Великой Смуты и разнузданной иностранной интервенции, созрев до признания необходимости дальнейшего становления не московского, но великорусского государственного порядка, начав восстанавливать его снизу, через российское соборное представительство. Пережив великие жертвы в Великой Смуте, пройдя через унижения при высокомерной польско–шведской интервенции, русский народ выстрадал право стать собственно народом, выстрадал право на своё собственное государственное сознание, нашёл в самом себе силы восстановить status‑quo самобытной культуры и государственности.

Однако status‑quo было только кажущимся, только внешним, так как на сцену общественной и политической жизни ворвался народ как политическое явление. Весь ХVII век свидетельство этому. Да и не могло быть иначе, если каждый несогласный с деяниями власти мог бежать, и сгинуть на Восток за Каменный Пояс, направясь в Сибирь куда глаза глядят, куда не доберутся до него государевы чиновник и воевода. И не просто бежать, а выбирать: предпочтительнее ли стать вольным землепроходцем–хлебопашцем или объединяться в казачьи, склонные к разбою ватаги. Без особого преувеличения можно утверждать, что в этот век государство существовало на основе некоего не писанного и негласно признаваемого Общественного Договора, сформировавшего своеобразные и самобытные отношения доверия между народом и государственной властью.

Вероятно в ХVII веке не было другого государства в мире со столь развитыми народными общественными отношениями, на которые мощное постоянное воздействие оказывали казачьи республики самим фактом своего существования в теле огромной России. Только этим можно объяснить, почему при столь широкой и бурно разрастающейся хозяйственной и торговой деятельности, при столь стремительной экспансии на Восток, вплоть до побережий Тихого океана, экспансии, совершающейся практически помимо верховной власти, значительно впереди власти и в таком невероятном удалении от Москвы, — почему при этом государство не распадалось, почему не возникало попыток создать иных государственных образований, но, наоборот, повсюду сохранился и укреплялся дух единого русско–народного самосознания. Пусть даже признавая, что в тот век было основано множество стратегически важнейших острогов и городов, как средоточия торгового обмена в осваиваемых землях, — одной торгово–хозяйственной взаимозависимостью земель для объяснения вышеуказанного исторического факта не обойтись. Тем более что ещё при Иване Грозном вспышки усобицы между прежде независимыми княжествами, между Новгородом Великим и Москвой приобретали яростно–лютый характер.

Лишь осознавший сам себя народ мог за столь короткий срок в три–четыре десятилетия, в неслыханных потрясениях и бедах Великой русской Смуты, преодолев её, отбросить прежнюю междоусобицу на свалку истории как отслужившую своё рухлядь.

VIII.

Есть кажущаяся загадка в том, что народная память утвердила статус Ермака неизмеримо выше, нежели предводителей Крестьянской войны, в том числе и ярчайшего из народных предводителей — Ивана Болотова. Этот статус Ермака в народной памяти ни в какое сравнение не идёт со статусом Степана Разина или Пугачёва. Ермак глубже, сложнее, возвышеннее, — недаром так болезненно русское общественное сознание в последнее столетие волнует нравственность этой исторической личности.

Ермак не потому стал глубоко народным героем, что открыл запертые до него Сибирским ханством просторы и богатства за Каменным Поясом. Но потому, что в глубинном народном подсознании, в коллективном бессознательном народа он стал символом начала величайшего потрясения из всех, какие только переживала Русь, — начала революционного преобразования разнообразной народной массы в собственно русский народ. Ермак как бы совершил толчок, вытолкнул народ на политическую арену дальнейшего государственного становления, в результате чего за три десятилетия русский народ в своём историческом развитии преодолел века, предстал истории в новом политическом качестве. От серой и почти безликой массы ещё в начале царствования Ивана Грозного он развился до влиятельнейшей силы, со своими собственными общенародными вождями из своей же среды, со своим собственным воздействием на судьбу государства, со своим собственным норовом и характером, с каким уже не мог не считаться правящий класс.