Пока не выпал дождь - Джонатан Коу

Джилл была уверена: она приняла правильное решение.

Дэвид жил в Стаффорде, в часе езды от дома Розамонд. Джилл выехала незадолго до наступления сумерек, путь ее лежал по восточной части Шропшира к шоссе М6. По дороге она миновала церковь, где была похоронена Розамонд, но желания затормозить не возникло. Джилл словно впала в транс. Ехала она медленно, со скоростью не больше сорока миль в час; за ней тянулся хвост нетерпеливых автомобилистов, но она этого не осознавала. Мысли ее блуждали наугад, опасными рывками, метались, будто выпущенные из рук воздушные шарики. Эта музыка, под которую тетка, очевидно, умирала… Джилл никогда не слышала «Песен Оверни» Кантелуба, но бывала в той части Франции — один раз, много лет назад. Кэтрин тогда исполнилось восемь, Элизабет шел шестой год, значит, это было в 1992-м, в апреле или в мае, лето еще не наступило. Впрочем, девочек они в путешествие не взяли. Задумка была в том, чтобы поехать без них, оставив дочек на попечение бабушки и дедушки. Джилл и Стивен напоролись на кризис в семейной жизни. (Или это слишком сильно сказано? Джилл не припоминала ни ссор, ни измен, лишь молчание, все больше отдалявшее их друг от друга, и внезапную ошеломляющую мысль: каким-то образом, сами того не заметив, они стали чужими друг другу.) Вероятно, они надеялись, что неделя во Франции поможет им залатать образовавшуюся брешь. Затея, похоже, была обречена с самого начала. Стивена выманили на конференцию в Клермон-Ферран, где он пропадал с утра до вечера. Джилл в одиночестве бродила по барам и гостиным пустынного новенького отеля, лишенного каких-либо оригинальных черт, пока наконец — на третий день — не вздумала продемонстрировать свою независимость. Взяв напрокат машину, она отправилась кататься по окрестностям. От этой прогулки у нее сохранилось несколько смутных воспоминаний (серое небо; скалы там, где их, казалось бы, не должно быть; гладкое озеро в окружении сосен) и одно очень яркое, которое она не смогла забыть за все эти годы. Случилось это, когда она вечером возвращалась в отель. Сперва она ехала по узкой извилистой дороге с зеленой защитной полосой — деревья росли густо и выглядели довольно зловеще. Дождик то накрапывал, то столь же непредсказуемо прекращался. Когда деревья остались позади и Джилл оказалась на открытом шоссе, непривычно пустом и каком-то белесом, в ветровое стекло вдруг что-то со стуком врезалось. Черный предмет отскочил от стекла, ударился о капот, а потом упал на дорогу, где и остался лежать неподвижно. Резко затормозив посреди шоссе, Джилл выскочила из машины посмотреть, что это было. На асфальте чернело пятно — мертвая птица, молодой дрозд. И при виде этого безжизненного тельца свинцовая тяжесть легла на сердце Джилл; ей почудилось, что ее тоже ударили — под дых. Двигатель она выключила, и на шоссе опустилась давящая тишина. Ни птичьих трелей вокруг, ни шорохов. Чуть ли не на цыпочках Джилл приблизилась к мертвому дрозду, бережно, за крылышко, подняла трупик, перенесла его на мох под одиноким кустом, росшим на обочине, и подумала: «Ты понимаешь, что это значит: кто-нибудь из близких умрет». От этой мысли, запретной и предательской, бешено забилось сердце. Джилл домчалась до ближайшей деревни под названием Мюроль, нашла там телефонную будку, торопливо запихнула в щель горсть франков и набрала номер родителей в Англии. Она еле дождалась, пока ей ответят, однако голос матери звучал совершенно спокойно и весело, разве что немного удивленно — дочь позвонила в неурочное время.

— Да нет, с девочками все в порядке, — заверила мать. — Они сейчас в столовой, собирают головоломку, из тех, что от тебя остались. А как вам отдыхается? Хорошо?..

После чего Джилл двинула в Клермон-Ферран; ее трясло, но она с благодарностью повторяла про себя: «Слава богу!» Вечером она попыталась объяснить Стивену, почему так испугалась, но муж, как обычно отгородившись стеной снисходительного скептицизма, лишь подтрунивал над ней.

— Мне почудилось, что это ужасное знамение, — говорила Джилл. — Все было так странно…

— Ох уж эти твои знамения, — рассмеялся Стивен.

Непонятно, как ему это удавалось, но смех его звучал разом пренебрежительно и сочувственно, что всегда приводило Джилл в бешенство. На следующий день они вернулись домой — с непреодоленным семейным кризисом и неразгаданным знамением. Джилл нехотя признала, что на этот раз ее тревога была спровоцирована игрой воображения. О дрозде она больше не поминала, но неприятный осадок остался: досада оттого, что она опять (как это часто бывало) уступила под натиском более прозаического мышления своего мужа.

И эта досада так и не выветрилась: Джилл чувствовала ее даже сейчас, много лет спустя, на шропширской дороге, по которой в детстве она ездила по крайней мере дважды в месяц. Именно этот маршрут выбирали родители, когда возили детей в гости к бабушке с дедушкой. Те воспоминания давно не давали о себе знать, но сегодня Джилл вдруг ясно поняла: эти поля, деревни, живые изгороди накрепко впечатаны в ее память и именно они — краеугольный камень ее самосознания. Она глядела по сторонам и размышляла, как бы описала все это слепому человеку — Имоджин. Солнце, которое утром было таким слепящим, уже несколько часов как скрылось за плотной грядой серых туч, угрожающе набухших снегом. Мир стал монохромным — черно-белым с серыми вкраплениями. Черные колючие деревья на фоне серого неба, будто обугленные кости; грубые каменные стены, припорошенные серым мхом; поля, поднимавшиеся в гору и спускавшиеся вниз — плавно, по-английски сдержанно; поля тоже были серыми, как и отяжелевшее снегом небо. И тут Джилл увидела первые снежинки, пухлые, узорчатые и крупные, точно осенние листья. Джилл поежилась и только теперь сообразила, что в машине холодно и сыро — как в доме ее тетки или даже хуже, печка не раскочегарилась еще на полную катушку… Вдруг рассердившись, она спросила себя, почему она цепляется за эти места, почему ей кажется, что окончательное расставание с ними равнозначно ампутации, ведь ей никогда не было здесь по-настоящему хорошо, здесь она никогда не получала чего хотела. Злость возникла из ниоткуда, пихнула ее в бок, и она с горечью припомнила один из недавних разговоров со Стивеном, разговоров о том, что они могли бы теперь сделать, когда дочери уехали из родительского дома, — в какие страны и края могли бы наведаться и даже переехать туда жить. Джилл поняла, что эти разговоры были фикцией: она беседовала сама с собой, и слова ее отдавались в ушах мужа назойливой какофонией, — так человек утром за завтраком рассказывает свой сон другому человеку, рассказывает взахлеб, с мельчайшими подробностями, а слушатель изнывает от скуки, потому что сам он в реальности никогда ни с чем подобным не столкнется.

В среду, февральским утром, через четыре месяца после путешествия в Шропшир, Джилл села в поезд до Лондона. В чемодане у нее лежал конверт с именем Имоджин, по-прежнему невостребованный и невскрытый. Из пяти разосланных писем три вовсе остались без ответа, два адресата откликнулись, но ни один не подошел. Четыре месяца во всех газетах и журналах регулярно размещались объявления. Джилл связалась с Королевским национальным обществом слепых, но и там об Имоджин ничего не знали. Поиск в Интернете выдал десятки тысяч результатов, и все они оказались либо не имеющими отношения к делу, либо ошибочными. Запас идей у Джилл истощился, и она уже начала задумываться: а не может ли человек, даже в наше время, исчезнуть без следа, раствориться в воздухе? Наконец она решила (при напористом подначивании дочерей), что пора прослушать пленки — хотя бы затем, что, возможно, в них отыщется указание на местожительство Имоджин.

Зарегистрировавшись в гостинице, Джилл отправилась пешком через Риджент-парк на Примроуз-Хилл, где Кэтрин недавно сняла маленькую квартирку. Когда Джилл явилась, как обычно слегка контуженная автомобильным шумом и темпом, в котором живут нынешние лондонцы — то ли по внутренней склонности, то ли вынужденно, — обе дочери уже поджидали ее.

— Принесла? — Открывшая дверь Элизабет даже забыла поздороваться.

— Ну конечно, принесла. Очень рада тебя видеть, кстати.

Они расцеловались, и Элизабет повела мать наверх, через четыре лестничных пролета, в квартиру под крышей, где царил хаос, без которого Кэтрин не была бы сама собой. Джилл огляделась — одобрительно, более того, с какой-то необъяснимой радостью: повсюду книги, цветы в горшках, подставки для нот, флейта, беззаботно брошенная на подоконнике, старый сосновый стол, с ворохом нот и обрывками исписанной бумаги. Окинув все это быстрым взглядом эксперта, Джилл заодно пошарила глазами в поисках признаков присутствия Даниэля, бойфренда, которому она инстинктивно не доверяла, хотя причину недоверия не смогла бы внятно растолковать ни себе, ни другим. Джилл не надеялась уговорить Кэтрин порвать с ним, однако она твердо выступала против переезда Даниэля в эту квартиру (тема, обсуждавшаяся не раз). Ни мужских трусов, ни электробритвы или учебников по теории литературы нигде не валялось, — во всяком случае, Джилл ничего такого не обнаружила.