Сорвалась с крючка - Григорий Замчалов

Недели через две у меня накопилось столько, что я сказал товарищам: «Довольно. Больше не узнавайте, и так на два вечера хватит».

В этот день я отпросился у хозяина пораньше, сказал, что мне в баню надо сходить. Пришел домой, бабушка на кухне гладит. Я попросил ее, чтобы она не ходила к Максим Иванычу, а как кончит, шла бы в нашу комнату — мне надо рассказать ей. Она ничего не ответила, однако, после ужина сразу пришла. Я сейчас же давай выкладывать ей. Говорил, говорил — часа два, наверно. И про Максим Иваныча, и про хозяина, и про других все выложил. Потом поглядел на нее — она сидит согнутая, обвислая, будто из нее все кости повынимали. Я думал, она заснула. Нет, глаза открыты, только смотрит не на меня, а мимо.

«Бабушка, ты что? Бабушка! А бабушка!»

Она отмахнулась от меня: «Ой, да ну те! Тут без тебя тошно» — «Бабушка, ты слушала меня или нет?» — «Ну, слушала». — «Теперь знаешь, какие они?» — «Спать, вон, ложись. Проспишь утром».

На другой вечер, когда я пришел домой, бабушка была у Максим Иваныча. Я думаю: «Ага, теперь она ему задаст. Теперь он будет знать, как щипаться». Дверь в ту комнату была закрыта. Я хотел подслушать, да тетя Саша мешала, все время вертелась тут.

Тогда я ушел в нашу комнату, сел на табуретку под иконой и стал ждать. Мне не хотелось ни ужинать, ни спать, только хотелось скорей увидать бабушку и узнать, что у них там было. Она не приходила долго. Часы пробили раз, другой, третий, Четвертый. Наконец хлопнула дверь, застучали шаги — две пары. У нашей двери голос Максим Иваныча сказал: «А что говорят, матушка, это все пустое. И про господа нашего Иисуса Христа чего-чего только не говорили враги!»

Он зашел первый, за ним бабушка. Она была такая же, как и вчера, будто без костей. Максим Иваныч пошел прямо на меня. Мне показалось, он ударить меня хочет, и я отскочил к кровати. Он подошел к табуретке, взял ее, переставил ближе в угол и встал на нее ногами. Бабушка стояла возле кровати и следила за ним. Глаза у нее были широко раскрыты. Максим Иваныч поднялся к иконке, снял ее с крючка и вдруг сильно ударил об колено. Иконка разломилась на-двое.

«Вот видите, матушка, и никакого на доске бога нет. Бог, он в сердце у каждого, а на доске одна чушь поповская».

Бабушка пошатнулась и осела на кровать. Он было кинулся помочь ей, но она кое-как сама поднялась. Максим Иваныч взял разбитую иконку подмышку и вышел. Бабушка еле-еле стояла на ногах. Я не стал ее ни о чем спрашивать, а скорее сам постелил постель. Она как была в платье, легла и закрыла глаза — может, заснула, а может так, от меня.

С этого дня Максим Иваныч устроил так, что я и ночевать стал у Постникова. Только по воскресеньям мне позволяли уходить из мастерской на весь день. Но дома мне теперь нечего было делать. Бабушка ходила, как во сне, и ничего не соображала, с ней и говорить нельзя было. Максим Иваныч на меня злился, тетя Саша злилась. И я сначала только наведывал бабушку, а потом и вовсе не стал ходить домой.

Я думал, бабушка очнется и сама позовет меня, а она не звала. Уже зима прошла, весна вся, а она и не думала звать. Тогда меня опять потянуло увидеть ее. На троицу, как только хозяин отпустил меня, я отправился домой. Недалеко от нашего дома мне встретился товарищ один.

«Ваня, помнишь, ты спрашивал про баптистов? Сегодня у них крестины. Хочешь посмотреть, как они больших крестят? Если хочешь, тогда поедем в Опалиху, они там на речке будут. Только скорей надо, сейчас, а то опоздаем на поезд».

Я хотел сначала домой зайти, но он говорит: «После зайдешь. Что она, убежит от тебя, бабушка? Мы только посмотрим и назад. Тут близко».

В Опалиху шел товарный поезд. Мы уселись на тормоз и зайцем доехали. Там на речке собралось уже много народу. Баптисты были разодетые, веселые, как на пасху. Крещение еще не начиналось — ждали кого-то. Мы с товарищем отправились вниз по реке, нашли закрытое место и хотели искупаться. Но вода была еще холодная, и мы вернулись. Когда мы снова подошли к толпе, там уже началось. Все баптисты пели свои песни. Я увидал тут и хозяина моего и Максим Иваныча с тетей Сашей. В середине мелькнула лысина того маленького, старшего ихнего. Мелькнула и опять пропала.

Мы пролезли в середину. Баптисты не пускали нас, тискали кулаками, отпихивали, но мы все-таки пробрались. Я вылез и опять увидал лысого. Он был в длинном белом балахоне, с евангелием в руках. А рядом с ним… Рядом с ним стояла бабушка! Я так и застыл на месте.

Лысый поднялся на носках, подтянулся весь к бабушке и что-то долго ей говорил. Она, как кукла, кивала ему головой. Он уж кончил говорить, а она все кивает, все кивает. К ней подошла женщина и отвела ее немного подальше, к трем другим женщинам — тоже, наверно, креститься пришли. Кругом них настановились баптистки, так что совсем закрыли их. Сверху только виднелась бабушкина голова, потому что она была выше всех.

Около этого круга уставились еще два мужчинских: в середине, должно быть, новички, а кругом них, стеной, старые. Баптисты еще громче завыли песни. Потом круги раздались, и новички очутились тоже в белых балахонах. Их, наверно, для этого и закрывали, чтобы они могли переодеться. Лысый вышел вперед, к берегу, остановился, поглядел, готовы ли все, и пошел в воду. За ним двинулись балахоны — отдельно мужчины и женщины.

Тут, когда они входили в воду, к бабушке подбежала из толпы оборванная женщина.

Она схватила ее за руку, придержала немного и быстро сказала несколько слов. Бабушка, должно быть, услышала, но не поняла ничего: она посмотрела на женщину так, как-будто перед ней ничего не было, кивнула раза три головой и пошла дальше. На ходу она еще кивала головой и один раз оглянулась на женщину.

Балахоны расстановились в воде. Лысый открыл евангелие, почитал из него и передал своему помощнику. Потом начал говорить молитву и в это время подошел к одному новичку. Положил ему правую руку на спину, левую на грудь, запрокинул назад и окунул в воду. А сам, не переставая, читал молитву. Окрестил одного, перешел к другому, от него к третьему — так и шел по порядку.

Бабушка тоже стояла в воде. Она все это время шевелила губами, кивала головой и поглядывала на берег, на ту женщину. А ее там и не было давно, баптисты оттерли ее назад.

И вдруг, когда до нее оставалось только два человека, бабушка испугалась чего-то. А может, поняла, наконец, что с ней делают. Или, может, по-настоящему услыхала, что ей говорила та женщина. Она снова оглянулась на берег, поискала глазами. Женщины не было, но зато она увидала меня и улыбнулась мне, как раньше улыбалась. Потом она подошла к лысому и спросила у него что-то. Я не разобрал, но сказала она вслух. Баптисты, новые и старые, насторожились. Лысый крестил женщину. Он кое-как сунул ее в воду, поставил на ноги и обернулся к бабушке. Лицо у него перекосилось от злости, однако, он сдержался и тихо, чтобы никто не слыхал, принялся объяснять бабушке.

«Ты мне зубы-то не заговаривай! — крикнула бабушка. — Хватит, наслухалась вас. Ты прямо скажи: отдашь или не отдашь?»

Баптисты заволновались. Помощник лысого хотел увести бабушку, но она оттолкнула его. Сам лысый начал быстро уговаривать ее. Она слушала, слушала, да как плюнет ему в лицо!

«Тьфу тебе, в бесстыжие твои глаза!»

Лысый вытерся рукавом и зашипел: «Уберите ее, братья. Сбесилась старая…» Двое баптистов взяли бабушку под руки и потащили из воды. Она отбивалась и кричала: «Ага, сбесилась! Слопали избу, а теперь сбесилась. Жулики, сдохнуть бы вам…»

Я кинулся к ней, ударил одного баптиста по руке и крикнул: «Пустите, она не сбесилась вовсе! Сами вы сбесились».

В толпе были посторонние, не баптисты. Они стали на нашу сторону: Один здоровый мужик подошел к нам: «Эй, вы! Вы потише с ней. Потише, говорю. Что вы ее треплете?»

Баптисты выпустили бабушку. Лысый не кончил крестить и прибежал замазывать:

«Вы, товарищи, не обращайте внимания. Старуха, видите ли, не в своем уме, я так считаю. Она, видите ли, пожертвовала в пользу общины известную сумму денег. Сама, своей волей подписала, мы, ведь, силой никого не заставляем. У нас и запись есть, документ. А теперь она, видите ли, назад требует».

«Да брешет он! — закричала бабушка. — Брешет, пес старый. Палец я только приложила. Об подушечку запачкала и приложила. Как это я подписать могу, ежели я неграмотная? Улестили они меня. Парнишку мово, Ваньку, вот этого, в люди обещали вывести. А сами на работе гноят его. С утра до ночи».

Здоровый мужик перебил ее: «Погоди, старуха. Ты не кричи зря. Ты лучше бери-ка свою одежу да идем отсюда. А то они еще накладут тебе». — «Да, как же, родимый, а деньги-то? Пропадут, ведь, они. А у меня вон парнишка. Ну-ка я помру — куда он тогда?» — «С деньгами разберешься, этого дела ты не оставляй. Сходи, куда я тебе скажу, там напишут заявление в суд, а уж суд стребует с них. А сейчас одевайся да поедем домой. Все равно, тут ты не добьешься толку».