Последний конунг - Алекс Хай
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Проклятье…
— Что ж, счастливое воссоединение мы отпразднуем позже, — Эдельхун жестом велел уносить Беору, а сам направился ко мне. — Я хочу, чтобы ты кое-что понял, начертатель. Ты пришел на чужую землю, но здесь твоим богам не рады, и ремесло твое ничего не стоит.
— Омрикцы бы с этим поспорили, — улыбнулся я кровавыми губами.
— Я докажу тебе это, — он кивнул на мой меч и обнажил свой. — Я даю тебе шанс показать свою силу. Ты начертал руны, применил заклинание. Ты подготовлен, а вот я перед тобой — обычный эглин.
Мне все это ужасно не нравилось. Больше того, я ощутил странное ощущение, почти уже позабытое… Беспомощность. Страх.
Что-то в этом Эдельхуне — или то, что было при нем — излучало настолько мощную и подавляющую силу, что я почувствовал себя голым с прутиком в руке против великана.
— Что за…
Он пошел на меня, не дав опомниться. Взмах мечом — шутливый, насмешливый. Я отскочил. Второй — уже чуть серьезнее. Отбил. Третий…
Эдельхун не казался могучим, но ударил с такой силой, что я едва не выпустил меч из рук. Железо застонало, а я почувствовал, что от этого удара в один миг слетели все мои защитные заклятия.
Как же так…
Эдельзун улыбнулся и ударил снова. Рука взорвалась вспышкой боли, словно ее обожгли каленым прутом.
— Ааа!
— Что, не нравится, язычник?
— Что за…
Я выронил меч и метнулся, чтобы поднять его, но моя голова встретилась с коленом Эдельхуна. Почему, почему он был так быстр?
Он опрокинул меня навзничь и склонился надо мной. Я увидел, что из-под его рубахи выскочил амулет в виде спиральки. Золотая пластинка с выгравированным символом. Только этот символ показался мне странным. Немного не таким, как его изображали на других амулетах…
— Вот это ты должен был увидеть, начертатель, — шепнул Эдельхун и замахнулся. — Есть сила, что много мощнее твоих рун.
Удар. Глаза взорвались, из них посыпались искры. А через мгновение стало темно.
* * *
— Гнев Всеотца на ваши головы! Где были разведчики с западного направления? Куда глядел Райвульф?
Казалось, только громогласный ор Скегги смог вытащить меня из забытья. Даже жаль. В этой тьме, в том спасительном мраке не было ничего — ни боли, ни мыслей. Особенно, мыслей.
— Не сри жаром, брат, — прокряхтел я, не размыкая век. — И так череп раскалывается…
Я сказал это совсем тихо. Но Скегги услышал — и мгновенно умолк на радость хускарлам, что попались ему под горячую руку. Я услышал торопливые шаги, и уже через пару мгновений брат оказался возле моего ложа. Мне в нос ударил запах драгоценного южного масла, которое он втирал в бороду.
— Очнулся, хвала Когги, — выдохнул Скегги с явным облегчением. — Признаться, я уже не ожидал снова увидеть твои открытые глаза.
Что ж, откручивать голову он мне, судя по всему, пока что не собирался. Пока что… Скегги славился тем, что легко менял не только гнев на милость, но и наоборот.
— Скорее, это Гродда решила отпустить меня еще побегать. — Я осторожно разлепил один глаз. Второй не смог — тот заплыл от удара, который мне нанес Эдельхун. — Где мой орел?
— Его едва не прикончили, а он беспокоится о птице… — Скегги быстро заткнулся, вспомнив о том, что завоевал Омрик не без помощи пернатых. — Здесь он, за стеной. Я мало что смыслю в птичьем здоровье, но, кажется, умирать твой друг не собирается. Просто… спит. Как и Велстан. Церковник легко отделался. А вот второго мы не нашли.
— Понял. Хорошо.
На самом деле ничего хорошего. Если Арнгейл, сам Птичий царь, едва не погиб, то дела у нас шли из рук вон скверно. Но сейчас и правда стоило порадоваться тому, что мы хотя бы вышли живыми из этой переделки.
Да уж, этот лумлендский олдермен оказался гораздо хитрее и опаснее, чем можно было представить.
Я попытался было подняться, но тут же отказался от этой затеи. Голова болела так, словно по ней каждый миг била своими кирками добрая сотня гнавов. Закрыв глаза, я вжался черепом в жесткую кровать, стараясь этим давлением заглушить боль. Кровь стучала в висках, а перед глазами, даже закрытыми, плыли радужные круги.
— Лекаря сюда, живо! — велел Скегги. — Пошли вон!
Пока брат бушевал, сотрясая остатками своего негодования своды чертога, я лежал с закрытыми глазами и думал. Думал, что делать дальше.
Первая дума была о фетче, а вторая — о Беоре. Даже не о том, что столь ценная добыча уплыла из наших рук. Нет, я содрогался от мыслей о ее будущем. Если монахи не приукрасили ее жизнь с супругом, то никакого хорошего обращения от Эдельхуна ей ожидать не придется. Беора — мудрая молодая женщина. Она наверняка придумает, как извернуться, чтобы объяснить, почему решила бежать прочь от лумлендцев в роще, хотя наверняка заметила их цвета и узнала. За это я не переживал — отбрехается. Меня беспокоило иное.
Первый побег — тот, что привел ее в Омрик — Эдельхун ей не простит.
Мне до сих пор были в диковинку местные нравы. Для эглинов женщина, даже столь знатная, как Беора, была чем-то вроде вещи. Собственности. Когда она входила в род своего супруга, то с того момента полностью принадлежала его семье и не имела права жаловаться на скверное обращение. То, что происходило внутри семьи, всегда оставалось за закрытыми дверями. Потому Оффа не принимал никаких мер, чтобы защитить сестру. По сути, он ее выгодно продал за мир с Лумлендом.
У нас порядки были иными. Да, муж всегда был главой семьи. Но мы, северяне, так много времени проводили в дальних походах, что нашим женщинам волей-неволей пришлось научиться жить без мужского плеча. И хозяйство, и дети, и возделывание земли. Иногда приходилось и от незваных гостей отбиваться.
И хотя среди нашего войска на самом деле было немного настоящих воительниц, что полностью посвятили себя битвам, в каждом доме женщины обязательно знали, с какой стороны браться за топор. Это было вопросом выживания.
Потому и отношение к нашим женщинам было иным. Род, из которого происходила женщина, всегда за ней приглядывал. И жена имела право обратиться к отцу или братьям за защитой, если ее супруг вел себя неподобающе. На тингах такие вопросы нередко обсуждались, и до суда ярлов доходило. Самые смелые жены могли и лично обратиться к вождю или жрецам с прошением. А уж если вина мужа
