Последняя аристократка - Лариса Шкатула

— Как сбежал? Мне говорили, оттуда сбежать невозможно.

— Для того, у кого есть цель, нет ничего невозможного. Граф Монте-Кристо убежал из замка Иф.

— Но Монте-Кристо вымышленный персонаж!

— Кто знает наверняка, что Дюма придумал, а какой подлинный факт просто описал… На чем я остановилась?

— На том, что муж твоей приятельницы сбежал из лагеря.

— Да, ей передали, что побег удался и муж ждет её в условленном месте. Она сказала всем, что уезжает с дочкой к матери в Карелию. Мол, старушка совсем слаба. Тут, кстати, она душой не покривила.

— И это тебя так расстроило?

— Не только это… Скажи, Наташа, ты знала, что в нашей стране есть лагеря для детей?

— Пионерские? Конечно, есть.

— Нет, исправительные. Для детей двенадцати-пятнадцати лет.

— Что ты, такого не может быть!

Наташа передернулась. Это даже страшно себе представить.

— А моя подруга говорила, что есть. Она это видела своими глазами. И рассказывала, как однажды в один из таких лагерей приезжал Горький.

— И он не поинтересовался, что это за лагеря?

— Думаю, если и поинтересовался, ему популярно объяснили: здесь живут дети врагов народа, у которых нет родственников, или что-то ещё в таком же духе. Например, что эти дети, несмотря на возраст, уже успели показать опасные качества, привитые им родителями-негодяями. К тому же, Алексею Максимовичу показали этакую потемкинскую деревню двадцатого века. Но один храбрый мальчик четырнадцати лет решил рассказать пролетарскому писателю всю правду: и как дети мрут от голода, и как их гоняют на работы, и как издеваются. Горький слушал исповедь ребенка полтора часа. Чтобы потом написать в своих воспоминаниях о посещении этих мест про нелюдей-чекистов, что они "зоркие и неутомимые стражи революции".

— А что стало с мальчиком?

— Вот видишь, тебе, обычной женщине, пришел в голову вопрос, которым великий писатель не озаботился… А мальчика расстреляли.

— Не может быть! Ребенка?!

— Как оказалось, в нашей стране все может быть. Подруга рассказывала мне об этом, и мы обе с ней плакали. Она говорила, что не хочет в такой стране оставаться ни одной лишней минуты, а потом опять плакала: как она сможет жить на чужбине, вдали от родины.

— Катя, ты изводишь себя так, словно в этом есть и твоя вина.

— Наверное, есть. Если бы я не молчала, если бы Горький не молчал…

— Тогда бы нас всех давно не было в живых… Может, Алексей Максимович понял это одним из первых.

— И продолжает жить, как будто ничего не случилось?.. Неужели ты не понимаешь, у меня растут сыновья. Как я им объясню, что происходит в стране? Или они тоже будут делать вид, что все хорошо? Получается, что я воспитывала их неправильно. Хотела, чтобы они выросли хорошими людьми, но, оказывается, хороших уже ждут лагеря…

— Погоди, Катюша, не вали все в одну кучу. Кто тебе сказал, что в лагерях сидят только хорошие люди?

— А ты считаешь, у нас так много плохих, миллионы?

— И сведения о миллионах, я думаю, сильно преувеличены.

Катерина застонала, и Наташа спохватилась: кто её тянет за язык? Нашла предмет и место для спора!

— И ты отравлена, так же, как все мы, как я, как Федор… Кстати, ты считаешь его плохим человеком?

— Что ты, Кать, твоего Федора я люблю и уважаю…

— Вот видишь, а если бы власти знали о его дворянстве и графском титуле, остался бы он на свободе? И вообще в живых… Я рада, что мой ребенок погиб. Ведь его тоже могли бы расстрелять в четырнадцать лет!

Она без сил откинулась на подушку.

— Самое страшное: я не только ничего не рассказала Федору, но и почему-то уверена: он меня не поймет, и мои действия не одобрит. Как-то он повторил фразу отца народов, что лучше осудить десять невиновных, чем выпустить на свободу одного виновного. А если среди этих десяти окажемся мы с тобой или наши дети? Я когда это поняла… словно границу между собой и Федором провела. Как же мне с ним жить дальше?! Два чужих человека в одной семье, в одной постели… Что же это за планида такая, выходить замуж за мужчин, которые не могут быть мне духовно близкими?!

— Успокойся, успокойся, — Наташа гладила подругу по плечу, а мыслями уносилась далеко: Катя своим рассказом разбудила в ней то, от чего последние десять лет она безуспешно пыталась откреститься.

Теперь она брела по улице, еле передвигая ноги, и чувствовала на себе тяжесть, которая обрушилась на плечи Катерины. Неужели её рассуждения имеют под собой почву? "А ты-то сама! — напомнил её внутренний голос. — Живешь по чужим документам и ещё рассуждаешь, верить или не верить. Тогда иди в НКВД и признайся: никакая я не Наташа Соловьева, по мужу Романова, а княжна Ольга Лиговская, буржуйка недобитая. И что с тобой сделают? Правильно, ты боишься даже думать об этом. Надеялась, так и проживешь в чужой личине до глубокой старости? Просто до тебя у нынешней власти руки не дошли. Пока. И до твоей дочери, кстати…"

От страшного озарения — а ведь она могла бы и сама заглянуть в будущее, да боялась нарушить хрупкий покой, в котором жила до сих пор с дочерью — Наташа как будто перестала слышать звуки извне. Встречные обтекали её с двух сторон, точно валун посреди ручья. Теперь единственная мысль билась в голове: Оля, дочь, что будет с нею?! Наташа думала об этом так, будто её уже арестовали и приговорили к расстрелу, как врага народа. Еще ей ничего не угрожало, но где уверенность в том, что через месяц, через год у подъезда их дома не остановится черный "воронок" и тяжелые сапоги не прогрохочут к её двери?

Впервые в жизни Наташа испытывала подобный ужас. То есть она боялась и прежде, но за себя, и, оказывается, это страх совсем другого рода. Теперь же она боялась за дочь, которой — роковое совпадение! — недавно исполнилось четырнадцать лет.

"Дуреха! — с запоздалым сожалением подумала она. — Всего два года назад в Россию приезжал дядя — со всеми возможными предосторожностями, знал, что в стране творится — опять звал к себе в Швейцарию. Мол, он стал прихварывать, уже и завещание на неё написал. Попеняла дяде — ещё молодой, какое завещание, но уехать не согласилась. Оставить родину теперь, когда самое страшное уже позади…"

Оказывается, страшное впереди. И незаметно подползает со всех сторон, а она ничего не делает. Сидит и ждет, будто жертвенная овца. Испугалась? Еще бы не испугаться. Что может сделать она, слабая женщина, которая не имеет рядом даже крепкого мужского плеча? Ей не на кого опереться, некому пожаловаться. Никто не приободрит её, не скажет, что все это обычные женские штучки…

Но тут же опять вспомнила: у Кати есть вроде такое плечо, а тяжелую ношу она несет одна, задыхаясь и падая — слишком тяжел груз.