Скрипка - Шолом Алейхем

После такого вступления вы поймете, почему Эфроим Клоц,[6] совершенно чужой мне человек, десятая вода на киселе, принялся следить за мной, разнюхивать, куда я хожу, и подставил-таки мне ножку. Он клялся, что сам сидел, как я ем трефное у «полковника» и курю в субботу. Чтоб ему, говорит, счастье так видеть в своем доме! Чтоб ему, говорит, не дойти туда, куда он идет! А если он врет хоть на столечко, пусть ему самому, говорит, скривит рот, пусть у него глаза вылезут!

– Аминь, дай-то бог! – говорю я и получаю от отца затрещину, чтобы не дерзил. Но я, кажется, опережаю события – поставил на стол бульон раньше рыбы. А ведь я забыл вам рассказать, кто такой Эфроим Клоц, что собственно он собою представляет и как дело было.

На краю города, за мостом, жил некий Эфроим Клоц. Почему его прозвали Эфроим Клоц? Торговал он когда-то лесом, теперь он уже не торгует. С ним вышла история: выловили у него на складе бревно с чужим клеймом. Завязалось дело, пошло следствие, судебная волокита, еле-еле от тюрьмы ушел. С тех пор он вовсе бросил торговать, занялся общественными делами и всюду совал свой нос: в дела общины, таксы, цехов, синагоги. Поначалу у него все это шло не очень гладко, натерпелся сраму. Однако дальше – больше, втирался в доверие, болтал, что знает «все ходы и выходы». И глядь, наш Эфроим стал нужным человеком, без которого никак не обойтись. Так заберется в яблоко червяк, устроит себе просторное и мягкое ложе и чувствует себя здесь как дома, настоящим хозяином.

Эфроим этот был низенький, на коротких ножках; крошечные ручки, красные щеки; а ходил быстро-быстро, вприпрыжку, подергивая головенкой; говорил торопливо, пискливым голоском, смеялся меленько – ровно горошек сыпал. Терпеть я его не мог, не знаю почему.

Всякий раз, когда я ходил к Чечеку или возвращался оттуда, я видел, как он прогуливался на мосту в своем длинном залатанном субботнем балахоне, накинутом на плечи. Заложив руки за спину, он пискливо что-то напевал, а длинный балахон бил его по пятам.

– Добрый день, – говорю я ему.

– Добрый день, – отвечает он. – Куда это паренек идет?

– Просто так, гулять.

– Гулять? И в одиночестве? – спрашивает он и смотрит мне в глаза с такой усмешкой, по которой трудно сразу понять: умно ли это, глупо ли, или, может быть, смело, что я иду гулять «в одиночестве».

Однажды, идя к Чечеку, я заметил, что Эфроим Клоц слишком пристально смотрит мне вслед. Я остановился на мосту и стал глядеть в воду. Тогда и Эфроим остановился и стал глядеть на воду. Я повернул обратно – и он за мной. Пошел опять к Чечеку – и он туда же. Наконец, он куда-то исчез. Позже, когда я сидел у Чечека и пил чай, мы услышали, что собака яростно лает на кого-то и рвется с цепи. Выглянул в окно, и мне показалось, будто что-то маленькое, черненькое, на коротеньких ножках семенит-семенит и исчезает. Я бы поклялся, что это Эфроим Клоц.

Так и есть. Прихожу в сумерки домой, красный от волнения, и застаю Эфроима у нас. Сидит за столом, что-то оживленно рассказывает и меленько смеется. Увидав меня, он замолкает и начинает барабанить своими коротышками по столу. Против него сидит отец – бледный как смерть, мнет бороду, выдергивает по волоску – верный признак, что он сердит.

– Ты это откуда? – спрашивает меня отец и глядит на Эфроима.

– Откуда же мне быть? – отвечаю я.

– А я разве знаю откуда? – говорит отец. – Скажи ты, тебе лучше знать.

– Из синагоги иду, – отвечаю я.

– А где ты был целый день? – спрашивает отец.

– А где мне быть? – отвечаю я.

– Почем я знаю, – говорит отец, – тебе лучше знать.

– В синагоге, – отвечаю.

– Что же ты там делал, в синагоге?

– Что мне там делать?

– А я знаю, что тебе там делать?

– Я изучал…

– Что же ты изучал?

– Что мне изучать?

– Откуда я знаю, что тебе изучать?

– Я изучал талмуд.

– Какую книгу ты изучил?

– Какую же мне изучать?

– Откуда я знаю какую?

– Книгу «Суббота» я изучал.

Тут Эфроим Клоц сыпанул своим меленьким смешком, и отец больше не выдержал; он вскочил с места и отвесил мне такие две звонкие, горячие пощечины, что у меня искры из глаз посыпались.

Мать это услыхала из соседней комнаты и вбежала с криком:

– Нохум! Господь с тобой! Что ты делаешь? Жениха?! Перед свадьбой! Подумай, что же это будет, если сват узнает?!

……………………………………………………………………………

Мать была права. Гершл бал-такса проведал обо всем. Да сам Эфроим Клоц и рассказал, радуясь, что может досадить ему: они издавна были на ножах.

Уже на следующий день утром мне отослали обратно акт обручения и все мои подарки. Конечно, я больше не жених. Отца это так огорчило, что он слег в постель, долго болел, не пускал меня к себе на глаза. Сколько мать ни упрашивала, как ни защищала меня, – ничто не помогло.

– Позор! Позор этот, – повторял он, – хуже всего!

– Да пусть оно пропадом пропадет! – изливала сердце мать. – Бог пошлет ему другую невесту. Что ж поделаешь? С жизнью покончить? Видно, она ему не суженая…

Вместе с другими пришел проведать отца и капельмейстер Чечек.

Отец, увидев его, снял с головы ермолку, приподнялся на постели, протянул ему свою тонкую, исхудавшую руку и, посмотрев в глаза, сказал:

– Ой, пан полковник, пан полковник!..

Больше он не мог вымолвить ни слова: его душили кашель и слезы.

Первый раз в жизни я видел отца плачущим. Это меня так потрясло, так больно сжалось сердце! Я стоял у окна и глотал слезы. В эту минуту я искренне каялся во всем, что натворил. Я колотил себя в грудь, как истый грешник, и дал себе слово – никогда больше не огорчать отца, никогда-никогда больше не причинять ему неприятностей. Конец скрипке!

1902

Примечания

1

Особый налог на мясо, дозволенное к употреблению религиозными законами.

2

Господин виноторговец! У тебя наилучшее венгерское! Такого вина не найти и в Будапеште! Ей-богу!

3

Все равно.

4

На всех инструментах.

5

Чаю хочешь? (польск.)

6

Бревно (евр.).