Утка по-пекински - Ирина Поволоцкая

В вестибюле хлопала дверь, обдавая промозглым уличным воздухом, Петр Степанович долго вращал диск, долго слушал гудки, звоном звучащие в чужой квартире, трубку снял Ника и сразу узнал апостольский тенорок и сказал про стратегический объект, куда укатила со всеми и супруга, и в паузу, наполненную хрустом и треском, когда вконец расстроившийся Петр Степанович замолчал, тем более что за спиной его торчал поляк Богус, с которым недавно рассталась наша Зоя, профессор крикнул, припадая на звонкие согласные:

- Скорблю! Скорблю, что вы покинули нашу альму матер! Теперь у нас остались одни Альмочки!

- Кого? - апостол не понял.

- Сучки Альмочки! Я имею в виду Портнову...

И Ника запустил с перепадами такое, что Петр Степанович скоренько опустил трубку, с опаскою поглядев на усатое ляхское лицо. Лагерник, он и есть лагерник, хотя и бывший, а Портнова была в институте дама известная, правда никто толком не знал, чем она занимается и к какой кафедре имеет отношение, поскольку казалось, она ко всему имеет отношение, когда носилась по этажам, сверкая сухою определенною фигуркой, - папочка в руке и кокетливый вымытый хною хохолок над нестареющим лобиком. Она первой и выступила на собрании, и она же привела за руку чеха из соседней группы, это и был тот самый чех, который привез Ярополку синий пиджак, а потом, по прошествии года, такую же беретку.

- Ну говорите же! Говорите! - нервно крикнула Портнова чеху - она уже выступила, но со сцены не уходила, и тот начал, спотыкаясь, как будто его не учили русскому целых четыре года; с другой стороны, выступать ему пришлось не с места из зала, а у микрофона на сцене, и Ярополк уже держал свою голову руками и раскачивал ее налево-направо, и глаза закрыл, немудрено, что чех спотыкался и все поправлял очки в золотой оправе и тянул слова, это чтоб не заикаться, а Портнова стояла рядом, и он дужки обтирал пальцами, и сказал, что у всех в СССР есть друзья, ичто вот Ярополк тоже друг, и он друзьям привозил вещи по-дружески и совсем немножко, из-за хорошего отношения, и вообще не знал, что это нельзя - привезти, например, клипсы или панталоны... Он так и сказал - панталоны, - и зал оживился, вернее, четверть зала, больше народу они так и не нагнали, и добавил тихонечко:

- У нас в Чехии немножко можно.

- Что можно в Чехии? - Это уже помдекана по иностранным студентам затрубил тромбоном - он это собрание и вел... Тут чех уронил очки, но, когда поднял, верно, и сам душою распрямился, потому что, ничего не объясняя более, кинулся к дверям, хотел сбежать, но Портнова спрыгнула в зал, только хохолок мелькнул, и поймала его за лацканы.

Замкнутое пространство, обозначенное бордовым плюшем занавеси и штор на окнах и высоких, как окна, дверях, и длинный стол, крытый тяжким сукном, и графин с ритуальным стаканом, а слева или справа (сие зависело от левши или правши распоряжавшегося, то есть уже на уровне мозжечка и головных полушарий) кафедра с гербом или без герба - последнее не только по статусу, но и по благосостоянию учреждения, а вот высота и устройство - всегда загадка, поскольку никогда не совпадало с естественными размерами выступавшего, и не могло, видимо, по замыслу-умыслу: каждый чувствовал свою физическую несостоятельность, обязательно что-нибудь велико, мало в нем самом - то ноги длинны и надо горбиться, клониться, то, напротив, шею режет и тянуться следует; эта нехитрая декорация, калька с чего-то Главного, всем известного, но и сакрального, поскольку в кажущейся простоте и скрывался вопрос - почему все так просто? Но калька и эталоном была для низшего по рангу (хотя и здесь у нас до верха далеко было), еще более низшего - к примеру, вагончика на колесах, но не на рельсах, а где? - да хоть в пустыне, хоть в тундре, пожалуйста, но тоже с обязательностью стол и графин, и сукно на столе, и шторки на окошках вагонных задергивались, как у нас в зале - а пускай день! - приспускались, и люстра возгоралась, бронзовая, это у нас, а наверху - у них - может, вспыхивал потолок затаенным светом, а тому семьдесят лет закрывали ставни, подкручивая фитилек, но и в прошлом веке опускали шторы - декорация сохранялась, да и сюжет, пожалуй, был один, только жанры менялись чересполосицей, как в театральной афише... И Портнова после нынешнего фарса сосала валидол в трамвае, шмыгая остреньким носиком, - а кто ее дергал? что она так взбаламутилась? Правда ли требовала от Ярополка письменных отзывов о демократах в общежитии, а тот ее послал, или согласился, но не подал, но ведь и от нее что-то требовали, раз она валидол сосала, хоть и сучкой была, а чех после диплома объяснял, что хрусталь ей был нужен чешский, а он не привез; крюшонницу жа ждала Портнова, да не простого хрусталя, а богемского с отливом золотым, и к крюшоннице двенадцать бокалов - маленьких чашечек, призрачно мерцающих, и каждая чашечка-бокал с ручкой, чтоб не хапать почем зря и не оставлять на солнечном хрустале пятен и чтоб не пролить и не разбить, а держать в лапке крепко, а может, и не держать, а захавать в скромную охельгуп - эту простолюдинку, эту хилую бастардку от русских буфетов и немецких сервантов, но задняя стенка зеркальная, и потому как заиграет в ней крюшонница, а двенадцать чашечек отразятся, умножившись, и сосед-подполковник и вдовец ахнет, и возрадуется одинокая Портнова... Но тогда на собрании чеху было не до шуток, поскольку до диплома еще не так близко. И через пару дней загремел и он с открывшейся язвою, и в другом разе это бы стало событием, как и выступление молчуна коменданта, тот даже к микрофону сам вышел, сказал, как отрапортовал по-военному:

- Я, старый дурак, во всем виноват. Женина сестра Мария Степановна ботинки для детей просила у чехословака... на микропорке!

- На каучуке! - взвизгнула Портнова, ее как подбросило.

- Ну, - согласился комендант, - стало быть, на каучуке, я и виноват.

Но в кассе все равно была недостача!

Не хватало в кассе трех тысяч рублей, тех трех тысяч, послевоенных, которые на исходе оттепели будут меняться, теряя мощный и устойчивый нолик, и без нолика докатятся вместе с нами до нынешнего состояния, а может, поэтому и останутся в памяти заставших большими деньгами рядом с нынешними одеревяшкамип - а это к тому, что цифра была суммою с другой мерой, и хотя можно было эту, скажем, задолженность погасить - стипендия на последнем курсе была триста шестьдесят, а еще полставки по общежитию - четыреста, но не трудитесь складывать, поскольку заповедь нарушена, камень брошен и круги идут... Нет-нет, Ярополку было не выплыть, не вынырнуть, и не так уж важно, ей-богу, что мы не принесли ему мандаринов. Его должно было сбить по дороге. Ну, кем бы он стал, доживи до сегодняшних дней? Нет, ему было суждено остаться там, там отхрипеть и отморгать свое. Ему было не выкарабкаться, не ухватиться за чужие плечи, не продержаться на плаву! С какой ленивой мерностью после ночного волнения и ветра выбрасывают волны водоемов то, что уцелело, не затонуло, - сор, пух, листики сгнившие, а более всего пленки, синтетические пленки, и еще осколки пористого бесцветного вещества, которое тоже идет на упаковку, и это везде, на всех берегах... А как торчат из мутных вод, а кажется, только что были эти воды веселы и прозрачны, засохшие ветки потонувших деревьев, и мрачными птицами покачиваются на мелкой зыби жирные чайки. А сор все прибывает и прибывает к берегу, но и берег не хочет принимать его, и он лениво, знаком чего-то грозящего плещется у ног, а ноги не прежние, но и почва неверна и зыбка. Господи! Прости нас, переплывших!