Богров и убийство Столыпина - Ч Рууд

Против этого возражал Герман Сандомирский, которого удивило, что жандармам пришлось долго доказывать принадлежность арестованных к анархистам-коммунистам. Между тем на руках у Богрова имелись резолюции анархистской конференции, которые, писал Сандомирский, "явились бы богатейшим обвинительным материалом против нас всех". Богров скрыл эти документы от жандармов и спас участников группы от более суровых наказаний.

Аленский и еще один агент - Московский, работая независимо друг от друга, раскрыли подпольную лабораторию по изготовлению бомб. Судя по рапорту Кулябко от 25 июля 1908 г., когда Московский выдал борисоглебскую группу эсеров-максималистов, - они "стали из тюрьмы вести переписку, которая каким-то образом попадала в руки Аленского". По указанию заключенных товарищ Богрова Николай (Рафул Черный) перевез из Борисоглебска взрывчатку и передал ее максималистке Рахили Михельсон. После этого были произведены аресты. Вместе с тем Богров подчеркивал, что проявил в этом деле крайнюю осторожность: "Адрес лаборатории я нарочно старался не узнавать и сообщил только Кулябко, что где-то на Подоле затевают лаборатории".

Богров говорил, что он сорвал побег Наума Тыша и других заключенных. Анархист Иуда Гроссман вспоминал рассказ Богрова о том, что он и его товарищи узнали применявшиеся следователями условные сигналы и задумали передать по телефону приказ привезти заключенных якобы на допрос и по дороге напасть на конвой. Богров закончил патетическими словами: "Возможна неудача. Тогда погибну первым я". На следующий день он был арестован, но отпущен через три недели. По его собственному признанию, арест был фиктивным: "Для предупреждения этого преступления необходимо было арестовать участников накануне, и для того, чтобы моя роль как сотрудника не была раскрыта, я тоже был арестован фиктивно охранным отделением..."

Во всех полицейских документах подчеркивалось, что Аленский раскрыл заговор с целью цареубийства. В сентябре 1909г. в Киев приехала 28-летняя женщина, значившаяся по паспорту швейцарской подданной Еленой Люкиенс. Но Богров получил из-за границы известие, что под этим именем скрывается Юлия Мержеевская (Люблинская). Она пользовалась известностью в эмигрантских кругах благодаря наследству, которое тратила на поддержку эсеров. Богрову удалось завоевать доверие молодой дамы и выведать, что ей поручили покушение на Николая II в Севастополе. Бывшая бестужевка со светскими манерами должна была спрятать бомбу в букете цветов и затеряться среди блестящей публики, ожидавшей царя на набережной. Однако покушение сорвалось из-за того, что Юлия Мержеевская опоздала на поезд и слишком поздно приехала в Севастополь. Поскольку дело касалось цареубийства, между Петербургом, Киевом и Севастополем началась интенсивная переписка. Департамент полиции потребовал от Кулябко держать террористку под неотступным наблюдением.

Богров не отходил от нее ни на шаг и передавал в охранное отделение все письма, которые она поручала ему отправить по почте. Эта игра продолжалась целый месяц, после чего Юлия Мержеевская была арестована. Успех киевских жандармов обесценивался тем, что террористка, по заключению медицинской экспертизы, оказалась душевнобольной. Владимир Богров настаивал, что его брат с целью завоевать доверие жандармов выдал истеричную и экзальтированную особу, которой за мнимый заговор не угрожало серьезное наказание. Подполковник М.Я. Белевцев, занимавшийся расследованием преступления, расценивал мотивы агента: "Дело это было раздуто Аленским с целью создать преувеличенную оценку самому себе как сотруднику".

Послужной список Аленского был достаточно внушительным. Согласно полицейским документам, он в разной степени оказался причастным к аресту 102 человек. Большинство из них были высланы на короткие сроки, однако несколько человек приговорены к каторге. Заметно, что Богров дозировал информацию, предназначенную для охранки. Он скрывал одно и преувеличивал другое - одним словом, пытался вести собственную игру. В чем была цель его игры? Нельзя исключить, что маневры Богрова объяснялись чисто тактическими соображениями. Секретным агентам, как рачительным фермерам, не было смысла истощать плодоносный участок. Богров мог придерживать информацию, чтобы продать ее через несколько месяцев. Возможно, он старался не преступить определенную черту, например не подводить выданных им революционеров под смертную казнь, как это было в случае с Германом Сандомирским. Каковы бы ни были первоначальные намерения Богрова, он, как и все агенты-двойники, начал запутываться в собственных сетях. Каждый арест одновременно укреплял его репутацию агента и подрывал его репутацию революционера.

Сомнения относительно Богрова зародились еще осенью 1907 г., а после провала анархистов-коммунистов в конце 1908 г. Наум Тыш открыто обвинил его в провокации. В Лукьяновской тюрьме состоялся заочный суд, который передал на волю довольно туманную резолюцию. Богров не допустил выхода из тюрьмы своего главного обличителя. Но через некоторое время его обвинили в растрате кассы Борисоглебской группы максималистов. Богрова спасало то, что среди анархистов было множество подозрительных лиц. Провалы приписывались другим провокаторам. К тому же он в целях самосохранения возводил обвинения на других революционеров. Однако товарищи по подполью становились все подозрительнее. Анархист Белоусов (П. Свирский) устроил настоящую охоту за Богровым, которому едва удалось уйти от пули. Неудивительно, что сразу после окончания университета Богров поспешил уехать в Петербург, где никто не знал о его запятнанной репутации. На допросах Богров показал, что мысль о террористическом акте зародилась у него в самом начале его революционной деятельности, но была отложена из-за службы в охранке. Он вновь вернулся к ней в Петербурге. Следователь Фененко задал Богрову недоуменный вопрос, каким образом он из осведомителя вновь превратился в революционера. Богров ответил: "Может быть, по-вашему, это нелогично, но у меня своя логика". Действительно, его логику трудно понять. Обосновавшись на новом месте, он явился к начальнику Петербургской охранки полковнику фон Коттену и, представив рекомендации Кулябко, был принят на службу. Впрочем, новый сотрудник ничем себя не проявил и даже жаловался фон Коттену, что ему неловко даром получать жалованье.

По всей видимости, за несколько месяцев пребывания в Петербурге он пережил какой-то психологический перелом, возможно подготовленный последним периодом его жизни в Киеве, когда он отчаянно старался избежать разоблачения. Хотел ли он искупить вину перед товарищами по подполью, как считают некоторые, или же им двигало отнюдь не раскаяние, а желание эффектно уйти из опостылевшей жизни, о чем он сам писал из Петербурга: "В общем же все мне порядочно надоело и хочется выкинуть что-нибудь экстравагантное..."?

Если Богров стремился к посмертной славе, то удар надо было наносить в самое сердце империи. Будучи за границей в 1909 г., он говорил редактору одной анархистской газеты, что необходимо убить Николая II или Столыпина. Судя по другим воспоминаниям, в 1910г. Богров уже сделал свой выбор: "...важнее Столыпина только царь. А до царя мне добраться одному почти невозможно". Следует отметить, что имя премьер-министра часто повторяли в доме Богровых. Отец Дмитрия высоко оценивал деятельность Столыпина, но молодое поколение видело в нем только вдохновителя реакции. Одна из знакомых Богрова вспоминала разговор с ним весной 1910г.: "Я ненавижу одного человека, которого я никогда не видел. Кого?Столыпина. Быть может, оттого, что он самый умный и талантливый из них, самый опасный враг, а все зло в России - от него".

Сыграло ли какую-нибудь роль еврейское происхождение Богрова? Его дед, известный писатель Г.И. Богров, принадлежал к ассимиляторскому течению, его произведение "Записки еврея" было опубликовано на русском языке. Незадолго до кончины он вместе с женой-лютеранкой перешел в православие. Отец Богрова не был крещен, но брат Владимир в 1908 г. принял православие.

Что же касается самого Богрова, то он только формально принадлежал к иудейской вере. Родители назвали его христианским именем Дмитрий, однако в официальных документах он значился Мордкой.

А. Солженицын в романе "Август Четырнадцатого" считает, что Богров ненавидел Столыпина за проводимую им национальную политику. К тому же, по его мнению, Богров мстил за еврейский погром в Киеве в 1905 г.

Однако все высказывания Богрова о Столыпине свидетельствуют, что он видел в нем вдохновителя политической реакции. С точки зрения анархиста, великодержавная политика царизма являлась лишь частью общего реакционного курса. Если же обратиться к агентурной практике Богрова, то следует сделать вывод, что она была лишена национальной предвзятости. Поскольку большинство киевских анархистов были евреями, то, получалось, он выдавал полиции в основном евреев.