СМЕРТЬ НАС ОБОЙДЕТ - Юрий Рожицын

 - Где военную школу кончал?

 — В Красноярске.

 — Иди ты! — слышно, как Костя удивленно приподнялся. — Я родом из Красноярска, и летное училище там же окончил.

 — Когда?

 — В январе сорок третьего.

 — А нас в марте на Ленинградский фронт отправили.

 — Надо же, земляком оказался!

 — Чудеса в решете! — удивился Сергей. Он пристроился рядом с ванной на пуховой перине, такую же и Косте принес. — Меня в Большом Улуе призывали, а родом из Ольховки. Слышал ?

 — Откуда? Я из Красноярска никуда не выезжал. Вру, — спохватился Лисовский. — Летом сорок первого, когда война началась, в Кардачине силосные ямы копал. А зимой из десятого класса в училище ушел.

 — Надо же, извини-подвинься, земляк земляка не признал!

 — Ды мы с тобой во второй раз только полетели. Да и Ваську Поликарпова жалел. Ты на его место пришел, когда он при бомбежке погиб.

 — Обалдуй несчастный, а еще красноярец!

 — Не разумем, юнак...

 — Откуда поляцких слов нахватался? Как горохом ими сыпешь.

 — Не поляцких, а польских, — помедлив, поправил Лисовский земляка. — А язык с детства знаю. Отец поляк — Стефан. Наши кревняки, родственники, где-то под Краковом живут...

 — Вон она какая история, — протянул Сергей, - Он чу, по доброй воле аль по этапу в Сибирь попал?

 — Прадед конфедератом был, против царя восстал. Его и сослали в Сибирь.

 — А-а, понятно. Моих родичей по бате откуда-то с Белоруссии на каторгу снарядили, а маминых — с Полтавщины... Чалдоны, они, брат, корнем из каторжных да ссыльных.

 — Знаешь, что писал Адам Мицкевич о Сибири? Чужая, глухая, нагая страна — бела, как пустая страница, она, и божий ли перст начертает на ней рассказ о деяниях добрых людей...

 — А он не дурак, твой Мицкевич, — согласился Сергей. — Раньше-то под окошком каждой хаты хозяин полочку прилаживал. На ночь хлеб клал, сухари, сало, соль, махорку, серянки. Драпанет бродяга с Сахалина и топает себе спокойненько. Пропитание добрыми людьми обеспечено... Ох, и жрать хочу! Никак после Ленинграда не наемся. Рубаю, рубаю, аж пуп трещит, а глаза голодные... Тш-ш!

   Прислушались. В гулкой ночной тишине послышались крадущиеся шаги. Кто-то осторожно пробирался улицей, часто останавливался и подолгу замирал на месте. К людским шорохам парни, стали привыкать. Сперва хватались за пистолеты, а теперь по звукам угадывали, в какую сторону направляется очередной невидимка. Не вымер, оказывается, город, просто затаился, пережидая смертельную грозу.

 — Серега, — зевнул Костя, — я минут двести вздремну, а ты подневаль.

 — Валяй. Я от голода не усну.

   Лисовский заворочался в ванне, удобнее устраиваясь, постанывая, когда задевал обожженную спину, но вскоре затих, негромко засопел. Сергей нашарил в темноте кофейник и припал к нему. Вода освежала, да и голод притупляла. Сольцы бы в нее, тогда попьешь и вроде поешь. Обругал себя последними словами, что заблаговременно не сунул в карман плитку шоколада да кисет с махоркой не взял. В воздухе не закуришь, да и на аэродром часа через два рассчитывали вернуться. Вернулись...

Начальник разведотдела строго запретил ввязываться в бой, приказал только посмотреть, идут ли в Варшаве бои. Сказал, что лондонское радио сообщило о капитуляции повстанцев. Вот и нужно узнать, что происходит в городе, остались ли в нем очаги сопротивления оккупантам, не попадают ли в руки гитлеровцев боеприпасы, оружие и продовольствие, которое на парашютах сбрасывали варшавянам летчики девятой дивизии ночных бомбардировщиков. Задание выполнили, а при возвращении напоролись на зенитчиков. Придется нашим новый «кукурузник» на разведку посылать...

   Взглянул на светящийся циферблат: двадцать три часа десять минут. К концу подходит шестое октября. И не ранен, а настроение отвратительное. Весной, после встречи с «мессерами», раненные с летчиком, они кое-как дотянули разбитый штурмовик до своего аэродрома. Из кабины на руках вынесли ив медсанбат. И на операционном столе Сергей улыбался: кончились его заботы, пусть медики хлопочут. Жаль, что пораненный язык отказал, пришлось в  Кострому, в эвакогоспиталь, отправиться. Шесть месяцев там бездельничал, пока заговорил по-человечески. Выздоровел, просился в свою часть — не пустили. Был бы летчиком — другой разговор, и начальство могло похлопотать, а стрелок-радист— невелика птица в авиации...

   А-а, черт, задремал! Шея как деревянная, не согнуть, не повернуть, и ноги сомлели. Досталось им, горемычным. Драпали по развалинам, будто кто пятки салом смазал. Обидно по-глупому погибать. Если уж принять смерть, так в бою, лоб в лоб с врагом, и его с собой прихватить,- Костя! Подъем!

 — Сколько времени? — протяжно зевнул Лисовский. — Будто и не спал вовсе. Глаза только закрыл, а ты будишь.

 — Час тридцать семь. Вылазь из корыта, я покемарю.

   Костя перевалился через край ванны, нащупал перину, на которой сидел сержант, поудобнее устроился, стараясь не разбередить ожоги на спине. Сергей уснул мгновенно, забыв про голод. Лейтенант завистливо прислушался к спокойному дыханию земляка. В ночных шорохах он не разбирался и сидел как на иголках, потому что каждый звук вызывал в нем тревогу. Поминутно трогал рукоятку пистолета за поясом, порывался разбудить друга и только волевым усилием сдерживал расходившиеся нервы.

   В жизни ему везло на друзей. Еще со школы их пятеро у него, но война разбросала дружную компанию по разным фронтам. Хоть раз в месяц да приходит от кого-нибудь весточка. А кто замолчит, запрос родителям. Посыплются теперь письма к его отцу-матери, а что они ответят?! Пропал без вести. То ли мать сыра земля бедолагу навечно укрыла, то ли заживо в самолете сгорел, то ли в фашистском концлагере тачку из последних сил катит.

   Придет в родительский дом и Оля. Она уже студентка, учится в лесотехническом институте. Мать не скроет скорбной вести. И наплывут на серые глаза слезинки, как тогда, когда на фронт провожала. А не получится как в песне: «И едва за туманами скрылся наш паренек, на крылечке на девичьем уже новый дружок»?! Нет, Ольга не из вертихвосток, на нее можно положиться. Оля, Оля, милая сероглазка! Любит спевать украинские песни. Глаза заблестят, щеки разрумянятся, голос окрепнет и поет, поет... А сама на него поглядывает. То лукаво, с усмешкой, то печально, в страхе перед разлукой…

 — Schneller! — разбудил его резкий голос и хлесткий выстрел. – Rechtsl!

   Вьюном взвился Сергей и выпрыгнул из ванны с пистолетом в руках. Уничтожающе глянул на Костю, процедил сквозь зубы; - Рязанский лапоть! Самохина корова!

Осторожно приоткрыл дверь и выскользнул из ванной комнаты, за ним — Лисовский. Прокрался к окну, выглянул сквозь продырявленную штору и настороженно замер. Неподалеку, шагах в трех друг от друга, стояли немцы. В грязно-серых шинелях, пилотках, широко расставив ноги, положив руки на автоматы и карабины. Один обернулся, и Сергей заметил под распахнутой шинелью черный мундир с двумя серебристыми змейками в петлице, а на пилотке эмблему смерти — череп. Эсэсовцы!