Дом скитальцев (Рисунки Н. Васильева) - Александр Мирер

Мы могли ввалиться к Суру хоть среди ночи с любым делом или просто так. Только не во время работы. Сур — замечательный тренер и сам стреляет лучше всех. Проклятая астма! Сур был бы чемпионом Союза, если б не астма, я в этом убежден.

— Восьмерка на «четыре часа», — сказал Сур. — Дышите, Ильин, правильно.

Я спросил у Верки:

— Давно стреляют?

— Только начали, — прошептал Верка. — А Степка где?

— Помолчите, гвардейцы, — сказал Сурен Давидович. — Хорошо, Ильин! Бейте серию с минимальными интервалами!

Я сам видел, что тренировка началась недавно — мишени чистые. Значит, Сур освободится через час. Раньше не отстреляются.

— Не узнаю вас, Оглоблин. Внимательней, мушку заваливаете!

Невозможно было целый час ждать. Я подобрался к Суру и прошептал:

— Сурен Давидович, тревога, Степа в опасности…

Он внимательно покосился, кашлянул, встал:

— Стрелки, продолжайте серию! Валерий, корректируй…

Верка, счастливый, кинулся к трубе, а мы вышли в коридор. Мне казалось, что Сурен Давидович очень рассержен и я стал торопливо, путаясь, рассказывать:

— Степка уехал на новом такси из лесопарка, а в такси сидели шпионы…

— Какие шпионы? — спросил он. — Откуда шпионы?

Я вернулся к началу — как шел и увидел Федю-гитариста. Сур слушал вполуха, посматривая на дверь, глаза так и светились в темном коридоре. Я заспешил. Скоренько рассказал, как шофер свалился у пня. Сурен Давидович повернулся ко мне:

— Что-о? Тоже схватился за сердце?

— И еще упал. Это не все, Сурен Давидович!

— Подумай только, не все… — пробормотал он. — Рассказывай, Лешик, рассказывай.

Я рассказывал, и мне становилось все страшней. В лесопарке я на четверть — да что, на десятую так не боялся. Там мы были вместе. А где сейчас Степка? Я боялся, здорово боялся.

Когда я закончил, Сур проворчал:

— Непонятная история… Лично мне Киселев был симпатичен.

— Федя? Еще бы! — сказал я. — А теперь видите, что получается!

— Пока вижу мало. Пень был очень тяжелый, говоришь? — Он покосился на дверь, откуда слышались выстрелы, и тогда я понял…

— Оружие в нем, а в платке патроны! — завопил я. — Сурен Давидович! А на шее автомат, на гитарном шнуре!

— Лешик, не торопись. Оружие? — Он вел меня за плечо к кладовой. — Шпионам незачем прятать оружие. Я даже думаю, что шпиону просто не нужно оружие. Пистолетик, может быть… Но маленький, маленький. Бандит, грабитель — другое дело.

— Шпиону и оружие не нужно? Что вы, Сурен Давидович! Везде пишут: бесшумный пистолет, авторучка-пистолет…

— Авторучка — понятно, — говорил Сур, входя в кладовую. — Маленький предмет, укромный. Хранится на теле. Зачем целый пень оружия? Через пень-колоду… Где мой блокнот? Вот мой блокнот. Сядь, Лешик. Я думаю, что шпиону совсем не нужен пистолет. Шпион, который выстрелил хоть однажды, уже покойник… Побеги, пожалуйста, и пригласи сюда Валерика.

Верка не особенно обрадовался приглашению. Он корректировал стрельбу больших парней, покрикивал гордым голосом. Они тоже покрикивали: Верка путал, где чья мишень. Он вздохнул и побежал за мной, спрашивая:

— А что? Тревога? Вот это да!

Сур уже написал записку. Он сказал:

— Валерик, время дорого. Лешик все расскажет тебе потом, ни в коем случае не по дороге. Так? (Я кивнул.) Так. Вот что я написал заместителю начальника милиции капитану Рубченко: «Дорогой Навел Остапович! Ты знаешь, я из-за болезни не могу выйти «на поверхность». Очень тебя прошу: зайди ко мне в тир, срочно. Не откладывай, пожалуйста. Твой Сурен». Валерик, беги. Если нет дяди Павла, передай записку майору. Если нет обоих — дежурному по отделу. Запомнил? Ты же, Лешик, ищи Степана. Тебе полчаса срока… нет, двадцать минут. А ты, Валерик, передай записку и сейчас же возвращайся.

Он посмотрел на нас и, чтобы приободрить, сказал:

— Гвардия умирает, но не сдается. Бе-егом ар-рш!

Мы начинаем действовать

Мы вылетели «на поверхность» и припустили по дворам. Что я мог успеть за двадцать минут? Пробежаться по улицам да заглянуть на почту. Милиция тут же, рядом. (Почта выходит на проспект, а милиция — на улицу Ленина, но двор у них один, общий с универмагом и химчисткой.) У нас есть правила, как вести себя при «тревоге». Сегодня я объявил ее, а вообще мог объявить каждый, от Сура до младшего, то есть Верки. Сурен Давидович никогда не приказывал, его и так слушались, но всегда обсуждали, как лучше сделать то или это. Когда же объявлялась тревога, споры-разговоры кончались. Сур становился командиром. Мне было приказано двадцать минут разыскивать Степку, а Верке — передать записку и возвращаться. Значит, я не должен заглядывать в милицию, хотя Степка, конечно уж, постарался навести милицию на след. И Верка напрасно поглядывал на меня, пришлось ему идти одному. Я посмотрел, как он нерешительно поднимается на крыльцо, а сам побежал дальше. На углу остановился, пригладил волосы. Казалось, все насквозь видят, зачем я иду на почту.

…Солнце теперь светило вдоль улицы, мне в лицо. Кто-то выглядывал из окошка математического кабинета на третьем этаже школы. Чудно было думать, что сейчас я виден из этого окна совершенно так же, как были видны Федя-гитарист и остальные двумя часами раньше. Только я шел к школе лицом, а не спиной, как почтари, и Федя не сидел на ступеньках.

Ударила стеклянная дверь. Пахнуло сургучом, штемпельной краской — нормальный залах почты. Я заставил себя не высматривать этих двух, которые хватались за сердце. Сунул руки в карманы и оглядывался, будто хочу приобрести марку.

Народу было немного, по одному у каждого окошечка. Степки не было. В самом деле, черта ли ему в этой почте!.. Кто-то оглянулся на меня. Пришлось для конспирации купить открытку за три копейки. От барьера я увидел, что оба почтаря на местах: один сидел за столиком с табличкой «Начальник отделения связи», второй работал на аппарате, трещал, как пулемет. Рядом с окошком, в котором предавались открытки, висело объявление, написанное красным карандашом: «Объявлением! До 16:00 сего числа междугородный телефон не работает, так как линия ставится на измерение». «Как они ее будут мерить, эту линию?» — подумал я, взял свою открытку, и тут мне навстречу открылась дверь, и вошел Федя-гитарист. Открытка выскочила из моих пальцев и спланировала в угол, к урне…

Я не спешил поднять открытку. Носком ботинка загнал ее за урну и, кряхтя, стал выуживать — смял, конечно. А Федя с изумительной своей улыбкой придвинулся к окошечку и попросил своим изумительным баритоном:

— Тамар Ефимовна, пяточек конвертиков авиа, снабдите от щедрот?

Та, ясное дело, заулыбалась. Я подобрал открытку и с дурацким видом стал подходить к улыбающейся Тамаре Ефимовне, а Федя установил ноги особенным, шикарным образом и разливался:

— Погода ликует, вы же тут сидите, не щадя своей молодости… — и всякую такую дребедень.

Поразительно, как быстро я его возненавидел. Два часа назад я смотрел на него с восторгом — что вы, Федор Киселев, первая гитара города, фу-ты ну-ты! Сур только что сказал, что Киселев ему нравится, а сейчас тревога, поэтому «нравится» Сура надо считать приказом.

Понимаете, до чего надо обалдеть, чтобы такие мысли полезли в голову?

— А, пацан! — сказал Федя. — Получи конфетку.

Он вынул из правого кармана карамельку «Сказка». На бумажке — тощий розовый кот с черным бантиком на шее и черными лапами. Внутри — настоящая конфета. Я развернул ее, но есть не стал. Купили они конфет все-таки! Зачем?! Вот дьявольщина!

А Суру я забыл рассказать про конфеты!

— Это вам, Тамар Ефимовна, — сказал Федя и подал ей такую же конфету.

— Вам… прошу вас… угощайтесь. — Он обошел все окошки, все его благодарили.

Прошло уже десять минут, но я отсюда уходить не собирался.

— Те-тенька Тамара Ефимовна, — проныл я, — открытку я испортил, — и показал ей смятую открытку.

— Так возьми другую открытку, цена три копейки, — услышал я.

Услышал. Лица Тамары Ефимовны я не видел, потому что смотрел на Федю, а он достал из другогокармана конфету и ловко перебросил ее на стол начальника:

— Угощайтесь, товарищ начальник!.. И вы, пожалуйста! — Это уже старшему телеграфисту. — И вам одну. — Он обращался к девушке, подающей телеграмму, и достал очередную конфету опять из правогокармана…

— Я сегодня деньрожденник, угощайтесь!

— Те-тенька, у меня денег больше нет, — с ужасом гудел я в это время, потому что был уверен: конфеты из правого кармана отравлены. И я не мог закричать: «Не ешьте!». До сих пор стыжусь, когда вспоминаю эту секунду. Мне, идиоту, казалось важнее поймать шпиона, чем спасти людей…

— Тетенька, дайте тогда конфе-е-етку…

Но поздно, поздно! Она уже хрустела этой карамелькой, а бумажка с розовым котом, аккуратно разглаженная, красовалась под стеклом на ее столе.