Головастик и святые - Андрей Филимонов

Надел я штаны, пристегнул деревяшку и пошел на берег. От стерляди отказался. Пускай ведьмы сами ее жрут.

У реки по пояс в тумане стояли лучшие люди села. Дед Герой, конечно. А еще Ленин, Трактор, большой мужик – ноги колесом, Седьмой, Молодой Мафусаил и другие. Обсуждали новости. Будет Ельцину импичмент или нет? Поручкались со мной, стрельнули закурить и продолжили.

– Коммунисты мудаки, – задумчиво рассуждал Трактор. – Ельцин бандит. Из чего, спрашивается, выбирать?

– Ельцин вор, – возражал ему Ленин. – Ему до нас дела нет, потому что у нас украсть нечего. И хорошо. Живем сами, как можем. Бандиты, Трактор, под красным флагом ходят. На флаге орудия пытки: серп, которым чикают по яйцам, и молот – для бабского пола.

Ленин пострадал от советской власти дважды. В молодости был опален дыханием ядерного взрыва, при Горбачеве судим за бражку и самогоноварение. Его стоило назвать Рейганом по причине оголтелого антикоммунизма. Но первое прозвище уже прилипло.

– Вы бы лучше пристань починили, – вмешался в ихнюю политинформацию Седьмой. – Заладили с утра: ибичмент, ибичмент. Лишь бы не работать. В колхозе хоть чё-то заставляли делать. Теперь маемся на этой свободе, как говно в проруби.

– А ты езжай, Семочка, в мир, – прошелестел насмешливо Герой. – Найди себе дело. Займи ум вопросами.

– Ты же знаешь, я в мир не верю.

– Чем хочешь клянусь: он есть. Я там бывал не однажды.

– Тебе, мудозвону, и подавно не верю.

– А в Ельцина и Зюганова веришь?

– Нет, конечно. Это просто картинки в телике.

– А телик откуда?

– Из магазина.

– Значит, в магазин ты веришь?

– Не-а. Просто знаю, что телик оттуда.

– Во что же ты веришь, Семочка?

Седьмой пошевелил бровями и ответил:

– В бога.

Все загоготали. Это, похоже, была козырная шутка, типа «мы начинаем КВН». Я не просек, в чем юмор, но ничего – стою, курю, дипломатично сплевываю на землю. Всем видом излучаю желание и готовность узнать побольше о жизни вверенной под мою деревянную руку территории. Тогда Молодой Мафусаил, дядька непонятного возраста с бородой до пупа, который выпирал у него сквозь дыру в майке, как фига, на меня посмотрел и говорит:

– Ну, что, Головастик? Ты начальник, тебе его и кормить.

– Кого?

– Бога нашего.

Я ценю красивые приколы. Включил петросяна и давай расспрашивать. Что ихний бог ест? Сырое или вареное? С ложечки кормить, или обучен он использовать вилку-нож? Только мое выступление им не понравилось. Помрачнели мужики. Вижу, что не туда заехал, и прикусил язык. Молчу, и они молчат. Молчали долго, я уже начал забывать, о чем разговор, когда Трактор хлопнул меня по спине и говорит:

– Айда!

Серьезные такие, как на похороны, мы пошли… Хотел сказать, по главной улице, да только нет никаких улиц в Бездорожной. Избы, как грибы, раскиданы по холмам, по оврагам… Будто бы их не строили, а они сами выросли, где захотели. То есть полное ощущение, что живые. Подходишь к дому, а он на тебя смотрит. Хочется поздороваться. Но я сдерживался, чтобы за дурака не приняли.

Удалились мы из деревни туда, где начинается кладбище. Но к могилам не пошли, на тропинку свернули и вниз спустились на сорок шагов. Я про себя считал шаги от волнения души и медвежьей болезни. Сильно хотелось в кусты, по большому делу. Но тут явно был не тот момент, чтобы проситься на горшок.

Потихоньку, и сперва для меня почти незаметно, мужики принялись как-то чудно притопывать правой ногой. Ударят о землю, потом мягкий шаг левой, и снова удар. И с каждым шагом все сильнее. Маршировали они такой раскорякой очень ладно, даже хилый Герой не выбивался из общего ритма. Я не знал, повторять за ними или воздержаться. Решил без команды не совершать лишних движений, шел, как обычно, только чуть сзади.

Потом все резко встали. Слева и справа от тропы торчали два березовых столба выше человеческого роста. Мужики по-бычьи наклонили головы и загудели хором. Каждый при этом гонял во рту языком длинные нерусские слова. Вот такие как будто:

Косолятап лоожогу колбасэм сельчим-долил

До бесконечности. До звона в ушах и полного моего изумления. Я слушал, слушал и тоже загудел с ними. Что, думаю, так стоять? Вдруг откуда-то коза чешет с колокольцем на шее. Мимо нас, между столбов пробежала и – брык на бок. Глаз закатила, язык вывалила, лежит. Талгат видит, что все в порядке, идти можно, и командует:

– Айда!

Пошли сквозь чертовы ворота, как положено, гуськом. Первым Талгат, за ним дед Югра, дальше Семгет, Молодой Ирулка, Ленин и другие. Последним я, Чумбол. Это из-за меня черти так долго не засыпали, хотели новенького посмотреть. А как услышали, что я тоже пою шаманские стихи: «хоть бы эти два черта поскорее заснули, я бы тогда прошел» – признали во мне тётыпыка и немного задремали. Козу только спросонья убили. Но это ничего, мы ей потом хорошую песню споем, и смерть-чурма пройдет.

Хоть и опасно глядеть через плечо, когда стоишь между чертовыми воротами и боговым амбаром, я все-таки поглядел. Русская деревня спала. Они всегда спят, красноглазые люди без памяти. Только водка дает им силу проснуться и запрыгнуть на вторую-третью ветку Великого Дерева, но от водки они такие кураскытылые, что верхние духи пугаются их уродства и сбрасывают с дерева. Тут все друзья ко мне повернулись, и я даже застонал, увидев их лица. Такие они были курасымылые – красивые, будто из воды вынырнули. Дед Югра произнес положенные слова:

– Чумбол, в радостный день идет твоя душа. Нун ждет.

И сунул мне в руку нож. В правую. Только я хотел ему сказать, что деревяшка железо не удержит, как вижу, рука у меня живая, теплая и сжимает крепко оленью рукоятку ножа. Чурма и сома две стороны одной шкуры. Русские, и те из нас, кто забыл стихи, укрываются чурмой. Другая сторона им не видна. А сома радостная, всякому дает хороший ум.

Встал я спиной к друзьям, лицом к нунмот. Дом его круглый, на красивой ноге, вход маленький, как дырка юной неттек, еще не рожавшей. Он сидит внутри, наш Нун. Его русские долго обижали, мучили, говном кормили, но за сто оборотов неба убить не смогли, сами умучались и заснули.

К деревянной ноге нунмот за лапу привязан заяц. Я подошел, сначала, как положено, веревку перерезал, потом сразу горло. Крови заячьей в ладонь набрал и смело руку засунул в мот. Знаю, что если нуну не понравится – откусит. Это всегда испытание для тётыпыка. На ощупь измазал его рот, а сам дрожу. Но ничего, обошлось. Он милостиво поел, каменных зубов не стиснул.

Вечером Кочерыжка спросила, почему это у меня на протезе кровь? Я ответил, что с почтальоном подрался.

Все врут, и я тоже. Взять хотя бы мою историю болезни. Перед свадьбой завязала с дурью, как хорошая девочка. Переломалась в медовый месяц. Смешно, да? Но зачем грузить мужа своими косяками? Наврала, что у меня женские проблемы. Поверил он или сделал вид, однако, молодец, не приставал с вопросами. И правильно. Меньше знаешь, лучше спишь в супружеской кровати. Чистая правда, как чистый спирт, обжигает горло.

Когда Вовке на лесопилке отрезали руку, он тоже хотел скрыть от меня, что случилось на самом деле. Типа несчастный случай. Но я как посмотрела в глаза тем уродам, что привезли его в больницу, сразу все поняла. Стремно им было участвовать в деле, где надо кошмарить своих.

Зашла к Вовке в палату. Он спит от наркоза после операции. Посмотрела на то, что у него вместо руки – обрубок, замотанный бинтами, – и приперло меня не по-детски. Ледяной глыбой да к горячей печке. Я тогда уже два года, как не гоняла кайф по вене в свое удовольствие. Думала, уже всё – гуд бай, Марфуша. А она в ответ: ошибочка вышла.

Костлявой ручонкой взялась мне за сердце и потянула, как яблоко с ветки. Перед глазами черные пятна, будто разглядываешь смерть в бинокль. Нервы дрожат. Хочется орать, лезть на стену, кататься по земле. Но еще больше хочется дозу. Что делать?

Работников в нашей больнице – полторы калеки. Хирург свалил домой, дежурный врач отрубился в ординаторской. У него, когда шел по коридору, в кармане халата, я слышала, звякали ключи. Как сладкая музыка был этот звук. Единственная теплая мысль сидела в голове – про эти ключи. Динь-динь.

На цыпочках подкралась к двери, за которой храпел врач. Сунула нос. Вижу халат на спинке стула. Зашла, вытащила тяжелую связку. Сбежала на первый этаж, где больничная аптека. В окно светил фонарь, не пришлось включать лампочку. Открыла сейф. Отыскала, что хотела. Приготовила раствор, вместо жгута лифчиком перетянула руку и, сидя на полу, двинула в кровь Марфушу. Вовремя. Еще минута, и ужас меня бы забрал.

После укола сразу попустило. Черные пятна убрались. И стало очень-очень стыдно. Как будто со стороны увидела всю картину. Вовка лежит без руки, мент-подонок дома сладко спит, а я трясусь, как последняя зассыха, спрятавшись в углу. От этого позорного зрелища во мне вспыхнула ярость белого накала, как в лампочке, которая сейчас взорвется.