Рассказы о необычайном - Раби Нахман

Письменная Тора служила раби Нахману неисчерпаемым источником сравнений и образов. Более того, подобным образом он воспринимал вообще всю еврейскую письменность, а порой творческий импульс ему давали даже идиомы родного разговорного языка, "маме-лошн" - идиш. Подобное оживление языковой стихии встречается в художественной литературе, однако оно более распространено в живописи. Например, практически все картины Шагала суть воплощенные метафоры цветистого разговорного языка.

СНЫ.

Другим источником сюжетов, легших в основу некоторых историй, были, по-видимому, сны, приснившиеся раби Нахману. Само собой, нам не дано знать, где и как он вплетал их в повествование. Даже те истории, что первоначально приснились раби Нахману, несомненно, претерпели существенные изменения. И все же существуют истории (главная из них - "Муха и паук"), основанные на сновидениях. Свои длинные сны, полные тайного и явного смысла, рассказывали многие адморы, некоторые даже записывали их (примеры мы найдем в "Свитке тайн" раби Айзика из Комарно, в "Осколках ночи" раби Цадока hа-Когена.). Раби Нахман тоже рассказывал хасидам свои сны, и они удивительно напоминают ряд его историй. Не исключено, что если бы его жизнь не оборвалась, раби Нахман создал бы по мотивам своих снов еще немало произведений. Некоторые из этих снов записаны в литературной форме, и по крайней мере два из них послужили Ицхаку-Лейбушу Перецу материалом для рассказов.

АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ И ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ.

Значительная часть написанного раби Нахманом носит автобиографический характер. Он много рассказывал о своих переживаниях и мыслях, подшучивая над собственной откровенностью. Эта его особенность хорошо сочеталась с отношением к покаянию. Хасиды открывали душу своему учителю, а с течением времени среди последователей раби Нахмана устоялся обычай покаяния друг перед другом. Раби Нахман настаивал на том, что человеку необходимо изливать свое сердце пред Всевышним не только в традиционных словах молитвы, но и собственными словами, идущими из глубины души. Человек должен рассказывать Творцу о своих колебаниях, сомнениях и бедах. Подобная "личная беседа" с Творцом стала одним из главных отличительных признаков браславского хасидизма. Поэтому не приходится удивляться тому, что раби Нахман часто выстраивает цепь рассуждений из человеческих исповедей и историй. Он делает это не только в толкованиях Торы (которые иногда включают его собственные признания в душевных проблемах), но и в своих историях. Повествование служит сценой, на которую выводится та или иная проблема, чтобы в объективном свете рампы рассмотреть ее уже не как частное, а как общее явление. Конечно, любое художественное произведение в той или иной мере автобиографично и исповедально. Однако это не оправдывает исследователей, раздувающих личные мотивы творчества раби Нахмана, который прекрасно умел абстрагироваться от личного, легко проводя грань между частным и общим подходом.

Рассказы о его поступках, его уроки Торы и беседы с учениками помогают нам понять характер раби Нахмана. Однако с его собственной точки зрения переживания и впечатления, обусловленные личными особенностями, ценны лишь тем, что служат средством познания общего. Поступки каждого человека - и в том числе самого раби - указывают на происходящее в высших мирах, ибо своей жизнью человек готовит себе место в будущем мире. Слова Иова "...и во плоти своей я вижу Б-га" (5) - один из общих принципов Кабалы, на котором особенно заострено внимание хасидской литературы. И потому в творчестве раби Нахмана существует прямая связь между тем, о чем он пишет, и пережитым, прочувствованным им. Многие персонажи "Историй" - главные и второстепенные служат его "зеркалами", выразителями различных сторон личности автора. Таков юноша из истории "Купец и бедняк", таков Бааль Тфила из одноименного произведения.

Многие рассказы раби Нахмана открыто выражают его отношение к событиям, имевшим место в действительности. О нескольких историях он сам говорил, что в них спрятан ключ к его прошлому: словам, переживаниям, происшествиям и поступкам. Отбор для творческих целей, таким образом, велся целенаправленно. Вплетаясь в беседу на темы Торы или в одну из историй, пережитое и увиденное переосмысливалось и обобщалось. Самого себя раби Нахман видел в качестве символа и персонажа космической мистерии, сюжет которой разыгрывался в мироздании.

В некоторых историях, помимо событий, послуживших толчком к их созданию, проглядывают реальные личности, более или менее завуалированные автором. Это не обязательно люди из его окружения. То и дело мы находим описание реального исторического персонажа, иногда намеренно гиперболизированное. Это касается не только библейских образов, но и героев других эпох. Раби Нахман живо интересовался и событиями современности, хотя не всегда был последователен и глубок в их оценке. Об этом свидетельствует хотя бы то, что история "О сыне царя и сыне служанки" рассказана после его разговора с раби Натаном о Наполеоне. В своих беседах раби Нахман порой упоминает великих людей прошлого, например, Колумба, а в его историях (к примеру, в "Бааль Тфила") содержатся намеки на события прошлого и настоящего.

ФОРМА И СОДЕРЖАНИЕ.

Рассказывая свои истории, раби Нахман выражал желание увидеть их напечатанными и даже говорил ученикам, какой представляет себе книгу. Он чувствовал и понимал, что в его творчестве раскрывается не только учение, позволяющее постичь глубины Торы, но и дарованный ему литературный талант. "Я думаю издать "Истории" так: текст на святом языке будет в верхней части страницы, а внизу - на жаргоне, - сказал однажды раби Нахман, имея в виду двуязычные издания на иврите и идиш, и добавил: - Что люди будут говорить об этом? Во всяком случае, эти истории заслуживают книги".

Эти слова выдают намерение автора. Его "Истории о необычайном" с самого начала должны были "заслуживать книги", и это предопределило соотношение формы и содержания. Предназначенные для чтения, они были занимательными, даже забавными. Их многообразное содержание воздействовало на разных уровнях, причем не всегда открыто, как результат прямого авторского усилия. Порой человек сам не мог сказать, чем на него подействовала та или иная история, что-то изменившая в нем. Свою первую сказку - "О том, как пропала царская дочь" - раби Нахман предварил словами: "Довелось мне как-то в дороге рассказывать сказку, и всякий, кто ее слышал, задумывался о возвращении к Б-гу". Так поступал Бааль-Шем-Тов. Его притчи, исполненные глубочайшего смысла, пробуждали такие сильные переживания, что даже тот, кто ничего не понимал в кабалистической символике, ощущал волнение.

Удивительная способность историй раби Нахмана пробуждать от духовного сна во всех его проявлениях определяется единством формы и содержания. Занимательное повествование идет своим чередом, но при этом оно настолько многослойно, что слушатель или читатель вновь и вновь возвращается к рассказу и размышляет о нем, пытаясь расшифровать закодированный в нем смысл - и как наставление для всех, и как назидание для него лично. А такой непростой труд побуждает человека к постоянному духовному бодрствованию и развитию.

ЯЗЫК ОРИГИНАЛА И ПЕРЕВОДЫ.

"Истории о необычайном" рассказаны на идиш, однако записаны раби Натаном на иврите и в таком виде впервые увидели свет. Правда, в последующих ранних изданиях, учитывая желание автора, к "Историям" добавляли их перевод на идиш. Раби Натан стремился сохранить в ивритском тексте все особенности речи и стиля своего учителя, поэтому язык так шершав, а иногда малопонятен. Осознавая это, раби Натан принес свои извинения за изобилие чуждых ивриту выражений (за "грубый язык" по его словам), объясняя это желанием быть возможно ближе к оригиналу, прозвучавшему на идиш (6).

"Истории о необычайном" переведены на множество языков, не раз переложены и на литературный иврит. Переводчики и стилисты пытались по мере сил украсить язык оригинала, ускорить развитие сюжета и т.п. Это приводило к тому, чего так страшился раби Натан: мелкие стилистические улучшения и сокращения вносили искажение в смысл. Не следует забывать, что и по форме, и по содержанию "Истории о необычайном" выполнены искусной рукой мастера, их фабула тщательно выстроена, в повествование вплетены различные нити, так что все подробности и детали сочетаются в едином творческом замысле и рассказ в целом ведет к намеченной автором цели (7). И потому даже легкие стилистические поправки рвут тонкую ткань повествования, уводя от авторского замысла. Это в равной мере касается и "исправленных" переводов, и литературных обработок на иврите (8). Перевод, который мы предлагаем вниманию читателей, выполнен с максимальной точностью (9). Оригинальной версией "Историй" большинство ученых считают ту, что сохранилась на идиш. Именно она запечатлелась в памяти тех, кто впервые перевел текст на иврит (10).