Едва слышный гул. Введение в философию звука - Анатолий Владимирович Рясов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нужно вспомнить о том, что впервые подобный взгляд на мир в полную силу заявил о себе после публикации работ Рене Декарта – с тех пор человек был возведен в статус субъекта, характер бытия природы определен как предметность, а стремление просчитывать и контролировать природные процессы быстро начало превращаться в желание стать «как бы господами и владетелями природы»[8]. Определяющие реальность слова науки начали складываться в язык власти. Антропоцентричная модель господства над природой родилась не в Новое время, но, по словам Хайдеггера, именно картезианская философия ознаменовала «тот первый решительный шаг, который сделал метафизически возможными новоевропейскую машинную технику и с ней – новый мир и его человечество»[9]. Прежде чем наука могла начать свое полноценное существование, должна была появиться вера в то, что перед субъектом простирается сплошь вычисляемая и измеримая действительность, подчиненная логике причинно-следственных связей. Первичной в науке выступает вовсе не реальность объективных законов и не эмпирические показатели, а незыблемость теоретической оптики. Сквозь теорию ученый смотрит на мир как на систему информативных данных, которые можно использовать на благо человечества. И уже сам этот взгляд представляет собой главнейший инструментарий для решения будущих исследовательских проблем.
Эти идеи отнюдь не утратили актуальности: книги Стивена Хокинга пронизаны желанием абсолютного познания порядка Вселенной через единую теорию. Закон каузальности не перестает сохранять свою незыблемую силу даже в ядерной физике, а само наличие модели неизбежно преображает проект природы из онтологического в инструментальный. Это представление о мире как о системе поддающихся расчету сил предопределило взаимозависимость науки и техники (хрестоматийный пример – невозможность существования астрономических теорий Галилея до создания телескопа). Но одновременно именно техника оказывает решающее воздействие на результат эксперимента и допускает вероятность ошибочных выводов. Вернер Гейзенберг доказал, что акт наблюдения является внешним вмешательством, способным сказаться на ходе и характере процесса. С появлением первых вычислительных машин изменяется и сама практика: она сплетается в единый предмет с теорией. В конце XX века прежнее разделение даже было объявлено безосновательным, и в исследовательском дискурсе появился новый термин – технонаука.
Итак, наука как накопление верифицируемого знания, как выстраивание системы, позволяющей различать значимые и периферийные составляющие, как жестко определенная цепь логических, концептуальных и методологических предписаний одновременно означает взгляд на мир через теорию и технику. Они определяют, что́ может считаться наблюдаемым, но, возможно, именно по этой причине наука из способа познания мира постепенно начинает превращаться в нечто призванное обслуживать комфорт человека. Мир поддается расчету и потому может приносить прибыль. В свою очередь, неизбежным следствием научно-технического прогресса оказывается исчерпание природных ресурсов: охрана природы становится логичным продолжением технического проекта, знаменующим угрозу исчезновения флоры и фауны, последнюю надежду на их сохранение, продиктованную прежде всего заботой человека о своих потребностях. Примечательно, что эта охрана природы не выходит за горизонт технического: чаще всего она лишь предполагает переход от радикально угрожающих окружающей среде технологий к так называемым экологическим (что, в свою очередь, предполагает увеличение добычи других полезных ископаемых, в частности редких металлов, извлечение и переработка которых связана с серьезной угрозой окружающей среде). Обратной стороной охраны окружающей среды оказывается тот факт, что, «по данным Китайского общества редкоземов, в результате обрабатывающего процесса на 1 тонну редкоземельных элементов приходится 75 000 литров кислых сточных вод и 1 тонна радиоактивных отходов»[10]. То есть экологические технологии зачастую выступают продолжением проекта уничтожения природы.
При этом научно-технический проект не ограничивался рационализацией природы и быстро выявил потенциал для реализации в социально-политической сфере. Все бо́льшую популярность получали не только представления о человеческом теле как о разновидности машины, но и идеи о распространении стандартов рациональных решений на жизнь общества. Формируется новый тип управления: так называемое господство субъекта над природой закономерно поставило под вопрос и природу субъекта – отныне она тоже должна была вписаться в инструментальную модель. Рождается коллективный субъект. Последствия превращения научно-технического проекта в просветительский наиболее наглядно были зафиксированы философами франкфуртской школы: упорядочивание социальных процессов продемонстрировало «регрессию Просвещения к идеологии»[11]. Всё не вписывавшееся в новую систему координат закономерно стали расценивать как не заслуживающее серьезного внимания: «То, что не желает соответствовать мерилу исчислимости и выгоды, считается Просвещением подозрительным»[12]. Массовость, рационализация и коммерциализация образовали фундамент нового политического мифа. Эти процессы были подробно проанализированы Юргеном Хабермасом: «Господство теперь увековечивает себя и распространяется не только посредством технологии, но и как технология, и она наделяет склонную к экспансии политическую власть, вбирающую в себя все сферы культуры, огромной легитимностью»[13]. В «эпоху масс» не техника реализовывает потребности общества, а общество приспосабливается к уровню развития техники. На смену научному отрицанию священного приходит сакрализация техники. Просвещение, начавшее с искоренения предрассудков и суеверий, проходит полный круг своей эволюции и «превращается, обратным ходом, в мифологию»[14].
Интерес к технике, характерный для искусства авангарда (тема машин и механизмов, повторяющаяся у футуристов, дадаистов, сюрреалистов), одновременно заключает в себе и завороженность, и предчувствие катастрофы. К середине XX века гимн прогрессу оборачивается крушением эпохи смысла, а заключительной главой книги модернизма оказалось искусство абсурда. Произошедшее с научно-техническими установками парадоксально. Манифесты прогресса и просветительский пафос оказываются не способны существовать без идеологических обертонов, быстро начинают затрагивать политическую сферу и превращаются в средство мобилизации масс. Преобразовываясь в идеологию и проявляясь посредством политических мифов, просвещение ступает на территорию иррациональности. Новый миф, возведенный на почве научного разума, уже не опирается на сакральную связь человека и мира, поэтому идеологический образ замыкается сам на себя (кстати, еще предстоит разобраться, какую именно роль в его упрочнении сыграли звук и музыка). Количество просветительских плодов оказалось столь огромным, что крона древа-прародителя уже не могла удержать их: именно тотальность просветительского проекта стала главной причиной его кризиса. Нечто настроенное на автоматизм и исчисление оказывается едва подчиняющимся планированию, разрастающимся и приводящим к неизбежным сбоям. Техника – это то, чему свойственно ломаться. Великолепной метафорой общества, в котором именно изобилие оборудования является залогом постоянных сбоев, оказался фильм Терри Гиллиама «Бразилия». В начале XX века внутри рациональности начали кипеть подспудные цели и энергии, крайние формы которых нашли выход в мировых войнах. Из господина мира субъект превратился в беспомощного и беззащитного индивида. Неразумное, представлявшееся несущественным и даже навсегда вытесненным из жизни, вдруг оказалось способным подчинить себе разум. Внезапно жуткая иррациональность обнаружила себя в самой сердцевине логики, а образование и культура проявили потенциал для быстрого обращения в варварство. Самые масштабные за историю человечества акты насилия были совершены государствами, уделявшими огромное внимание образованию и культуре.
В последующие десятилетия зловещий образ технического прогресса не раз проявлялся в самых разных формах – от аварий на атомных станциях до многочисленных сюжетов о восставших машинах. Антисциентистским настроениям противопоставлялись расплывчатые формулировки о необходимости «упорядочивания» технологий и обязательности ответственного отношения к технике. В этой связи тезис Карла Поппера об относительности успеха любой научной теории вполне соотносим с заключением международного договора о нераспространении ядерного оружия (впрочем, все политические системы в равной степени оказались не застрахованными от глобальной экологической катастрофы). Но так или иначе, производство продолжало наращивать темпы с новой силой: в мир пришли компьютеры. Механизмы и аппараты были дополнены кодами и разветвленными знаковыми
