Западня Данте - Арно Делаланд

Эмилио, поигрывая тростью, заложил вторую руку за спину. Потом вздохнул и прошелся по залу.

— Да, ваша светлость. Я избавил вас от мрачных подробностей этого преступления. Знайте лишь, что прецедентов в Венеции не было. В данный момент труп по-прежнему там, где и был. Я приказал ничего не трогать, пока не будет принято решение, как расследовать это дело, с учетом той специфической информации, что я предоставил вам в письме… Но совершенно очевидно — это не может длиться долго.

— А вы сообщили Большому совету об этом кошмаре?

— Не совсем, ваша светлость. И если позволите… считаю, что этого делать не стоит.

Мужчины некоторое время молчали. Затем дож отошел от окна и приблизился к Эмилио, сжимая бачету.

— Мне это совсем не нравится, — заговорил он. — Вам отлично известно, что мне даже почту запрещено вскрывать в отсутствие членов Малого совета. С этой точки зрения наша с вами встреча тоже не что иное, как нарушение конституции. И не мне вам напоминать, Эмилио, почему я должен скрупулезно следовать этикету… И вам отлично известно, что в конечном счете я практически не обладаю правом принимать решения. Вы пытаетесь убедить меня, будто сложились исключительные обстоятельства, позволяющие обойти стандартные процедуры. Кое-кто даже на основании этого сочтет, что мы плетем интриги. Так скажите мне, Эмилио… Вы и впрямь думаете, что к этому преступлению причастны члены правительства Венеции? Признайте, это очень серьезное обвинение.

Эмилио и глазом не моргнул.

— Покушения на безопасность государства всегда являются таковыми, ваша светлость.

Повисло молчание, затем Франческо, поморщившись, поднял руку:

— Безусловно, друг мой… Но речь идет лишь о предположениях. Аргументы, которые вы приводите в письме, как минимум, поразительные, а вот доказательства хромают.

Повернувшись, дож встал под «Битвой при Лепанто».

— Мы и помыслить не можем об открытом расследовании. Одним лишь приказом его начать мы поставим себя в сложное положение и спровоцируем глубочайший кризис. А это нам в данный момент нужно меньше всего.

— Именно поэтому я и отказался привлекать для получения дополнительных сведений кого-нибудь из наших обычных информаторов, ваша светлость.

Дож прищурился:

— Да, это я понял. И потому вы хотите задействовать негодяя, легкомысленное и никчемное создание, гниющее в тюрьме в ожидании казни! Вот уж воистину странная идея! Кто вам сказал, что, едва выбравшись на свободу, он не сбежит от нас?

— Не тревожьтесь об этом, ваша светлость, — улыбнулся Эмилио. — Тот, о ком я думаю, слишком дорожит свободой, чтобы торговаться или попытаться нас обмануть. Он знает, что его ждет, если он нарушит данное им слово. Согласен, этот человек не единожды весьма успешно издевался над республикой и устраивал заварушки, вполне соответствующие его неуемному темпераменту. Скажем, он авантюрист и фрондер. Но договор с нами позволит ему выбраться из тюрьмы и сохранить жизнь. Он отлично поймет, какая ему оказана милость, и мне известно, что, каким бы бандитом он ни был, у него есть определенный кодекс чести. Я знаю, о чем говорю, поскольку этот человек четыре года находился под моим началом… Ему уже доводилось работать на нас и на совет… Он умеет вести уголовное расследование и растворяться в толпе, разыскивая информацию. Он быстро соображает, и ему нет равных в умении выпутываться из самых безнадежных передряг.

— Да, — согласился Лоредано. — И совершенно очевидно, что он обладает не меньшим талантом в них влипать.

Улыбка Эмилио стала несколько натянутой.

— Не стану спорить. Но это легкомыслие, на которое вы указываете, тоже своего рода оружие: в конце концов, никто ни разу не заподозрил, что он работает на нас. Поверьте мне, я неспроста выбрал именно этого человека.

Дож некоторое время размышлял.

— Допустим, Эмилио… Допустим на секундочку, что мы поступим так, как вы рекомендуете, с учетом всех сопряженных с этим рисков… Вы уже озвучили узнику это предложение?

— Да, ваша светлость. Он согласился, естественно. И ждет только нашего решения. Представьте себе: он воспользовался заключением, чтобы написать свои мемуары… Как вы догадываетесь, я дал ему понять, что подробностей дела, о котором мы говорим, там быть не должно… Не то чтобы я думал, будто его опус прочтут потомки! Но было бы нежелательно доверить перу подробности данного нами поручения. Иначе это может дискредитировать и нас, и советы, и все правительство в целом.

— Ха! Заметьте, я вас за язык не тянул!

Дож уселся в кресло, задумчиво поглаживая бороду.

— Да ладно, ваша светлость, чем мы, собственно, рискуем? — подошел к нему Эмилио. — В худшем случае он удерет, но в лучшем… Быть может, он окажется для нас изумительным инструментом… Мечом он владеет как никто, умеет вызвать людей на откровенность, а его острый ум, если его направить в нужное русло, может спасти Венецию. Ирония, которую он и сам не преминул подметить и которой наслаждается. Он сочтет это некоей формой искупления… А искупление, ваша светлость… Это мощный стимул…

Дож еще некоторое время поразмыслил, прикрыв глаза и задумчиво потирая подбородок. Наконец, вздохнув, посмотрел на Эмилио.

— Хорошо. Доставьте его сюда. Я полностью доверяю вашему суждению. Но учтите, лично хочу его увидеть и послушать, чтобы составить более полное представление о характере этого человека.

Эмилио улыбнулся и, медленно поднявшись с кресла, поклонился.

— Быть посему, ваша светлость, — произнес он, подняв брови и расплывшись в широкой улыбке.

Виндикати уже вышел, когда дож озабоченно пробормотал:

— И все же… Выпустить Черную Орхидею!

Дож закрыл глаза.

Перед его мысленным взором предстали боевые галеры, ведущие обстрел, бегущие в ночи фигуры в капюшонах, обрушивающиеся на Венецию, поглощенный пожарами карнавал… Он ощущал запах пороха и слышал грохот орудий. Он представил Светлейшую, навсегда исчезающую в бездне вод. Узрел и грандиозный спектакль собственной гибели.

Дожу принесли чашечку горячего кофе, стоявшую теперь рядом с бачетой. Глаза старика изучали кофейную гущу.

И Франческо Лоредано, сто шестнадцатый дож Венеции, подумал:

«Хищники выпущены».

Песнь II

Преддверие ада

Пьомби, тюрьма венецианской инквизиции, являлась составной частью Дворца дожей. Ее камеры, накрытые свинцовыми плитами в три квадратных фута, считались самыми надежными в Италии. Туда можно было попасть либо из дворца, либо из другого здания, пройдя по мосту Вздохов. Названием своим этот мост был обязан отнюдь не вздохам влюбленных, а последним воплям приговоренных, которых вели по нему к месту казни. За решетками резных окон моста Вздохов угадывалась лагуна. Затем шли узкие коридоры и подъем вверх, под самую крышу, где находились камеры наиболее злостных преступников.

В одной из них и сидел человек, которого с давних пор обвиняли в нарушении приятного спокойствия Венеции. Не будучи самым гнусным из бандитов, он часто пребывал в этих казематах, а сей раз мог попасть прямо на эшафот из-за своего аморального образа жизни и склонности к авантюрам. Процесс над ним еще не завершился. И недавний разговор с Эмилио Виндикати давал надежду выпутаться из этой передряги. Мужчина был длинноволос, но ежедневно брился и обихаживал себя так, будто собирался на свидание. Красиво очерченные брови, изящный нос, рот с ехидными складочками по углам, выразительные глаза, способные как видеть истину, так и скрывать ее. Его породистый облик контрастировал с окружающей обстановкой. Ему даровали возможность получать книги и держать в камере, помимо тюфяка, на котором он спал, еще и стол.

Он подружился со своим тюремщиком, Лоренцо Басадонной, снабжавшим его перьями для письма, чернилами и веленевой бумагой, чтобы он мог скомпоновать свои воспоминания, записанные в виде разрозненных кусков. Время от времени между тюремщиком и заключенным завязывались оживленные дискуссии, и вопреки неприятному положению последнего, для которого лишение свободы являлось наихудшим из наказаний, они частенько разражались хохотом. Также узнику было разрешено изредка играть в карты с другим заключенным. Старинным приятелем, человеком небезызвестным в Светлейшей, неким Джованни Джакомо Казановой, также обвиненным в неоднократном нарушении общественного порядка. Кроме того, его навещал слуга Ландретто, приносивший кипы книг, еду и городские новости.

В тот момент, когда Эмилио Виндикати готовился освободить узника, он, как обычно, сидел над листом веленевой бумаги и писал. И впрямь странная судьба была у этого выходца из низов. Он родился в самом сердце Венеции, в квартале Сан-Марко, 12 июля 1726 года. Его родители жили подле церкви Святой Троицы и работали вместе с отцом и матерью Казановы в театре, открытом в 1655 году семейством Гримани. Его мать, комедиантку, звали Джулия Пагацци. Отец, Паскуале, костюмер, сын сапожника и бродяга, исчез очень рано. И тогда Джулия уехала во Францию в поисках счастья, а ее чадо осталось в полном одиночестве. У него имелись братья и сестры, но он о них практически не вспоминал. Он вырос у бабушки, старой Елены Пагацци. Подражая Джакомо, с которым познакомился еще в Сан-Самуэле, он отправился в Падую, чтобы приступить там к учебе. Но попал в когти друга семьи, Алессандро Боначини, поэта, распутника и безденежного аристократа, приобщившего его к радостям жизни, делая вид, будто ведет дорогой Господа.