Слушайте песню перьев - Николай Внуков

— Пан в эшелоне, который идет на юг. Швабы всех нас приговорили к смерти. Если пан из лагеря, он должен знать приговор, — сказал фельдшер.

Станислав двинулся вдоль стены к грубо сколоченным нарам. Люди раздвигались, уступая ему дорогу.

— Пусть ляжет, — сказал кто-то. — Он, наверное, сильно ослаб.

Состав увеличивал ход. Вагон мотало из стороны в сторону.

Дребезг незакрепленных оконных щитов заглушал голоса. В щелях дверей посвистывал ветер.

— Я сам видел, как беднягу били прикладом по голове, — снова повторил голос из толпы. — По дороге на станцию он падал несколько раз.

— Матерь божья… — вздохнул кто-то.

Станислав присел на нары и, казалось, задремал. Но через минуту он встрепенулся и начал шарить рукой по стене. Он ощупывал стену сантиметр за сантиметром, пока не нашел то, что искал. И тогда на окровавленном лице его появилось подобие улыбки.

— Май-уу, — пробормотал он, разглядывая толстый шестидюймовый гвоздь, наискось торчащий из стены.

Гвоздь на треть выдавался из темных досок обшивки, и заметить его можно было только случайно. Возможно, он остался после разборки клетей, в которых перед этим перевозили скот.

Пальцы Станислава ощупали гвоздь и с неожиданной силой согнули его у доски. Несколько быстрых вращательных движений — и вот он уже в руках того, кто назвал себя шеванезом из рода Совы.

— Май-уу, — повторил он, пробуя ладонью граненое острие.

Не глядя на окружающих, опустился на колени и прижал ладонь к полу. Несколько раз он переползал с места на место, пока не нашел широкую щель между досками настила. Очистив ее от набившейся земли, он всадил острие в край доски и отщепил от него узкую лучину. Потом еще одну. И еще.

Он работал быстро и точно. Было видно, что он привык держать в руках нож. Через несколько минут щель расширилась настолько, что в нее можно было сунуть пальцы. Люди кругом молча смотрели на то, что он делает. У парня в рабочем комбинезоне оживилось лицо.

— Добже, пан Станислав, — пробормотал он. — Это настоящее дело.

Он присел на корточки рядом со Станиславом и нащупал конец половицы, там, где она стыковалась с соседней. Ногтями поддел шероховатый торец и, закусив губы, отодрал тонкую щепку. Сверху дерево было рыхлым, но белое нутро его оказалось твердым и дальше не поддавалось. Вагон был добротной довоенной постройки и рассчитан на сотню тысяч километров пробега.

— Пся крев… — прошептал парень, разглядывая ободранные пальцы. — Если бы какую-нибудь железку…

В пальцах фельдшера блеснул желтоватый кружок и перешел в руку парня.

— Случайно завалялась в кармане.

Парень поднес к глазам ладонь.

На ней лежала монета в пять грошей. Желтая, из твердого сплава, еще не потертая, выпущенная казначейством Польши в 1937 году. Еще в начале 1939-го на нее можно было купить пять коробок спичек или чашечку душистого кофе в кавярне. Или ежедневную газету «Голос польский».

Сейчас она не имела никакой цены, вытесненная оккупационной маркой. Просто металлический кружок, с двух сторон покрытый чеканным рельефом.

— Подойдет! — улыбнулся парень.

Он втиснул край монеты в щель между досками и нажал. Белая древесина треснула и откололась.

— О Великий Маниту, помоги… — пробормотал Станислав, всаживая острие гвоздя рядом с монетой.

Никто из окружающих не понял его слов. Вряд ли во всем эшелоне мог найтись хоть один человек, знакомый с алгонкинскими наречиями.

… Было далекое-далекое детство в стране темных лесов Толанди. Сколько Больших Солнц прошло с того времени? Теперь уж и не сосчитать. Прошлое затянулось дымкой, стало похоже на зыбкий сон. Взмахнув крыльями, оно навсегда улетело в Страну Вечности и Воспоминаний. Что осталось от прошлого? Тихая Песня Прощания, которую пела мать в День Удаления. Песня, слова которой на всю жизнь остаются в душе:

О ути,Ты уходишь в далекий и трудный путь,Чтобы забыть обо мне.Будь же сильным и смелымИ шаги твои пусть направитВеликий Дух.

Свет костра у подножия Па-пок-куна, что зовется Скалой Безмолвного воина. Неторопливый голос Овасеса, объясняющего, как нужно держать в руке метательный нож, чтобы полет его был прямым и точным. Горячее плечо лучшего друга — Прыгающей Совы — рядом с твоим плечом. Высокая фигура отца, держащего на поводу черного мустанга. Серебряный смех сестренки Тинагет. Отблески утренних зорь — Горкоганос — в водах реки Макензи. Ручей Золотого Бобра, где он одной стрелой убил сразу трех диких уток. И скала Орлов, похожая на гнездо Духа Тьмы, где он с Танто прошел гибельный перевал…

Где сейчас Танто, дорогой старший брат? Наверное, у форта Симпсон, что стоит у впадения Лиарда в Макензи. В это время они всегда приходили туда и меняли беличьи шкурки на муку, сахар и толстое синее сукно. О, если бы сейчас он был рядом!

— Пан Станислав, ее уже можно оторвать.

Четыре руки одновременно просунулись в щель и уцепились за край доски, изгрызенный гвоздем.

— Кто знает эти места? Где мы?

— Наверное, скоро будет Енджеюв, — ответили от двери. — Сплошные леса. От Кельце до Енджеюва километров пятьдесят.

— Хотел бы я знать, как пойдет эшелон: через Мехув на Краков или через Енджеюв на Сосновец?

— Он пойдет самым коротким путем, пан. Швабы не любят терять время, — мрачно пошутил кто-то.

Половица с треском оторвалась. Ветер хлынул в вагон. Вместе с ветром ворвался железный грохот колес, запах дыма и смазки.

— Вторую! — сказал Станислав.

Концом оторванной половицы он поддел вторую доску и вырвал ее из пола. Парень в комбинезоне таким же приемом выломал третью.

Станислав опустился у проема на колени.

Там, внизу, на расстоянии человеческого тела, в стуке колес и скрежете сцепных крюков, неслись шпалы, размытые скоростью в серый туман. Неслась земля, неслись запахи чащи, неслась свобода.

Перед глазами мелькнула вечерняя поляна, уши поймали топот копыт мустанга и еще один топот, неотвратимый, настигающий. Топот коня Овасеса. Ближе, ближе… Он слегка поворачивает голову и видит учителя с широким ремнем в руке, занесенной для удара. Сейчас, вот сейчас ремень с шипеньем рассечет воздух и опустится на голые плечи… Надо уйти от удара, подхлестнув коня или применив какой-нибудь из приемов, которым учил Дикий Зверь.

Тело само собой делает рывок влево, руки скользят по кожаной подпруге, удерживающей попону, поляна встает дыбом, потом трава ее оказывается перед самым лицом… серые, размытые скоростью полосы… дробный грохот копыт… скользкая от пота шкура мустанга у щеки… Еще рывок — и он снова на спине коня, только уже с правой стороны. Ремень не достал его. Овасес проносится мимо.