Кёнигсберг - Юрий Буйда

По субботам мы с Конем по-прежнему пили пиво у Ссан Ссанны, которая подливала в кружки горячей воды из чайника и жаловалась на свой мочевой пузырь: "Сейчас он у меня величиной с сердце, а раньше был не больше теннисного шарика". Озадаченные ее спортивно-анатомическим сравнением, мы устраивались за своим столиком, посреди которого, как всегда, стояла щербатая общепитовская тарелка с серой солью, и меланхолически тянули пиво, пытаясь вообразить сердце размером с мочевой пузырь, переполненный кисловатым пивом.

- У нее глисты, - сказал Конь. - Бабушка говорила, что все печали оттого, что глисты умеют добираться до сердца. - Он прижмурился. - Ты же можешь вообразить сердце, источенное глистами и напоминающее с виду трухлявый пенек... - Испытующе смотрел мне в глаза и со вздохом констатировал: - Не можешь. Я тоже.

- Давно не видел Сороку, - сказал я, глядя на лавочку у входа в кочегарку. - Запил?

- Я спустился как-то к нему, а там - баба. - Конь показал мне свою левую ладонь. - Голая, пьяная и с лицом как моя ладонь.

У него была очень выразительная, даже пугающе выразительная ладонь с глубокими кривыми линиями судьбы, пересеченными тремя лиловыми от холода шрамами, и с багровыми буграми, которые знатоки натальной науки называют холмами.

- Говорят, он исчез. Никто не знает, где он живет. - Конь залпом допил кружку и придвинул вторую. - Наши ребята с юрфака, которые проходят практику в милиции, вчера рассказали мне о ней, - (он кивнул в сторону балкона, где догнивали черные зонты и брезентовая куртка), - и Максе. Когда они гуляли вечером, на них напала шпана. Двое или трое бугаев отобрали у нее сумочку и попытались изнасиловать на глазах у мужа.

Я сжался.

- Когда подъехал наряд, Макс был без сознания и с пеной на губах после припадка, а она - совершенно голая и, кажется, избитая. - Лицо Коня было задумчиво-бесстрастным. - Ей повезло. Но она наотрез отказалась писать заявление о покушении на изнасилование. Ни в какую. Однако побои, порезы и прочие детали были официально зафиксированы в больнице. Да и то не сразу согласилась. Менты чуть не силком затащили ее в травмопункт. В конце концов, надо же было оказать ей и мужу первую помощь. - И внушительно добавил: - Это наш долг, мадам. И прочее.

- Дело об украденной сумочке? - попытался я пошутить.

- Пока квалифицировали как "разбойное нападение". Одного из придурков она описала очень живо - известная ментам личность, - и его сразу взяли. Даже не отпирается насчет сумочки.

- Ну да, - кивнул я. - Отпирается насчет изнасилования. За сумочку дадут полгода исправработ, а за изнасилование - сколько?

- Вообще-то верхняя планка - расстрел. Высшая мера социальной защиты, как говаривали наши деды. В этом случае, конечно, никакого расстрела, но, я думаю, не меньше пяти лет при хорошем раскладе карт. Однако она...

- Наотрез, да. - Я закурил. - Суд будет?

Конь зачем-то посмотрел на часы и сказал:

- Через месяц. - С жалостью посмотрел на меня: - Изнасилования нет, поэтому дело слушается открыто. Дежурное блюдо. Две раны на ее теле признаны ножевыми ранениями. Скорее - царапины. Так что исправработами и шестью месяцами этот гад никак не отделается.

- Этот?

- Остальные убиты. - Конь тщательно размял папиросу и со смаком закурил. - Оба - ножом. Очень большим. Очень. Двумя ударами - один в сердце, второй - в горло. Или наоборот. - Он спокойно выдержал мой взгляд. - Ссан Ссанна не знает, где он живет. Скучает без него. После встреч с Андреем у нее прекращалось жжение в мочевом пузыре, он даже сжимался до размеров теннисного шарика.

- Кто? - тупо спросил я, бросая окурок в тарелку с солью.

- Мочевой пузырь.

Спустя месяц я отправился в суд, не предупредив Коня. До районного суда - двухэтажного невзрачного зданьица - я добрался пешком: оно располагалось в пятнадцати минутах ходьбы от нашего общежития. Дело слушалось на первом этаже, где сизолицые рабочие в коридоре лениво обдирали со стен и потолка штукатурку, вяло поругиваясь с судейскими и пришлыми вроде меня.

С утра шел серый дымный дождь, в зале было сыро, холодно и сумрачно, но включать лампы из-за ремонта было нельзя. Милиционер курил у приоткрытого окна, но дым упрямо слоился в зале. Я устроился у двери и стал разглядывать Веру Давыдовну с дочерью, а когда толстый милиционер с пухлым детским лицом ввел подсудимого, переключился на него. Это был молодой человек моих лет, невысокий, с ярким румянцем на щеках и чахлой льняной бородкой, которую он непрестанно почесывал, оглаживал и всячески теребил. Он был сыном известного в городе художника-графика Самсонова, незадолго до этого покончившего с собой - как утверждали, после чудовищного скандала с женой и многодневного запоя. Выяснилось, что это был второй день процесса, накануне в суде уже слушали свидетелей, потерпевшую и подсудимого. Прокурор в форменном мундире и косоплечий адвокат в очках на кончике утиного носа бубнили по бумажке: один требовал примерно наказать, другой переквалифицировать дело из "разбойного нападения" в "злостное хулиганство". У меня болели уши, и иногда приходилось напрягаться, чтобы разобрать их слова - тоскливо-необязательные, тусклые и будто отдающие вчерашними щами или прогорклым мылом. Судья - женщина дородная и вся в бородавках - казалось, дремала. Мужчина в долгополом плаще с длинными рукавами (явно с чужого плеча) - в зале все сидели в верхней одежде, включая судью, - бесшумно встал со своего места в темном углу, неторопливо проплыл между рядами и медленно, словно преодолевая сопротивление мутной стоячей воды, приблизился к подсудимому, рядом с которым дремал со склоненной к плечу головой милиционер, - только тогда я узнал в нем Андрея Сороку, - передернулся, словно от внезапного приступа озноба, и ударил человека с льняной бородкой ножом в горло. Удар был такой силы, что кровь брызнула на дремавшего милиционера. Сорока изогнулся, проворачивая лезвие что-то хрустнуло на весь зал - в горле подсудимого, и отшатнулся. Замер на мгновение. Потянулся рукой к милиционеру - тот отшатнулся, ударился боком в поручень ограждения и стал сползать в обмороке на пол.

- У вас же кровь на лице, - проговорил Андрей укоризненно.

Судья закричала.

Вера Давыдовна встала, прижав к груди что-то белое (кажется, носовой платок).

Милиционер у окна прижался к стене, и даже с моего места было видно, как его бьет крупная дрожь.

Я замер, вцепившись в деревянную спинку кресла, стоявшего передо мной.

Сорока в три прыжка оказался у двери - хлоп - и исчез.

- Да поймайте же его! - крикнула судья.

Сержант у окна вдруг очнулся и трусцой побежал к выходу. На лице его истерически билась жалкая улыбка. Одной рукой он вцепился в кобуру, а другой размахивал перед собой, словно разгоняя дым.

Когда он выбежал из зала, я встал и подошел к Вере Давыдовне. Мы поздоровались, но, кажется, она не узнала меня. Катя испуганно улыбнулась и протянула узкую руку, с интересом разглядывая меня.

- Здравствуйте, Борис. Ну и макабр, а? Спасибо, что пришли. Не ожидала... Мама...

Судья вдруг с грохотом опустилась в кресло и захохотала басом.

- Я поймаю такси, - предложил я, стараясь не смотреть на сжавшуюся и утратившую дар речи Веру Давыдовну.

- Да нам идти-то... - начала было Катя, но я уже торопливо шагал к выходу.

В коридоре без энтузиазма матерились строители в грязных своих балахонах. Их коллега с заляпанным краской ведром спускался со второго этажа. В глаза мне бросились его ботинки. И плащ с чужого плеча с тусклым якорьком, вышитым в углу воротника.

- Проходи, проходи, глазастый, - проворчал рабочий голосом, похожим на голос... - Давай-давай! - оборвал он меня на полумысли. Но на прощание подмигнул: - Мы живы, пока бессмертны.

Я сделал рожу.

Он ухмыльнулся.

Похоже, он был здорово пьян, но водкой от него не разило.

И, помахивая ведром, скрылся в серой полумгле за поворотом коридора.

Я вышел из здания, возле которого бестолково суетились милиционеры, все, как один, придерживавшие рукой кобуру. Ну да, разумеется, преступник должен бежать с места преступления. Кто бы сомневался.

- Такси! - закричал я дурным голосом, размахивая руками. - Мотор!

- Моп твою ять, - сказал Конь, выслушав мой рассказ о судебном заседании и поступке Андрея Сороки. - Вот зараза. - И добавил тоном ниже: Пригодился, значит, мой ножичек.

- Я так думаю, что сейчас этот ножичек надежно заделан цементом в какой-нибудь щели под носом у судей и ментов, - предположил я. - Ты будущий юрист...

- Но и большой дурак, - перебил меня Конь, - и мне хотелось бы на какое-то время в этом качестве и остаться. Ага?

На следующий день в университете только и разговоров было что о "диком процессе" и героическом поступке неизвестного мстителя, вступившегося "прям как у Фолкнера" - за поруганную честь женщины, презрев законы человеческие - "прям как у Клейста" - ради высшей справедливости.