Гнев. История одной жизни. Книга первая - Гусейнкули Гулам-заде

— Спасибо, тетя Ширин. Мне разве можно не доверять? Пошли, Гусо-джан, мы еще покажем себя! Город будет наш! Я не амбал, а Мансур!

Это был для меня незабываемый день. Впервые о жизни расхаживал я по большому городу, впервые видел то, о чем раньше и знать не знал, и слышать не слышал. Хвастливый, но славный, расторопный Майсур водил меня по центральным улицам и закоулкам, по дворам и окраинам, где от злых собак нет отбоя. От всего увиденного у меня рябило в глазах, я оглох, у меня во pry пересохло, и чувствовал я себя растерянно. Мансур заглядывал мне в глаза, хихикал и снисходительно улыбался. Вот что значит городской парень. Я засыпал его самыми пустыми вопросами, какие у горожанина вряд ли возникнут.

— Ай, Мансур! Зачем нужна канава вокруг города?

— Для обороны, Гусо. Если город будут окружать враги, то в эту канаву пустят воду. Через глубокие рвы с водой трудно подобраться к Стенам.

— А это что за дом? Какой-то непонятный.

— Караван-сарай, охотно отвечает брат. И прибавляет: — Здесь же жилье для приезжих. Владеет всем этим Ходжи Али-Акбар-Джаджармский.

Напротив гостиницы необычное здание. Бросается в глаза небывалая красота двери. Я останавливаюсь и внимательно разглядываю ее. Затем спрашиваю:

— А это что?

— Это мечеть, Гусо. В Боджнурде много мечетей, но эта— главная. Здесь собираются только богатые духовники. Они спасают от дьявола тех, кто Попал в заблуждение и забыл о шариате…

— А как называется эта улица?

— Ха! Да это же базар! — удивленно смеется Мансур.

Оказывается, базар тянется от северных до южных ворот. Тут все: купеческие лавки, гончарные мастерские, кузницы, кофейни, сапожные и швейные будки. И народ разношерстный. Кого только тут нет! Кругом гвалт, звон, стук. Бьет и заковыристо пристукивает по наковальне молотом кузнец. Раскаленное железо плющится. От него, как капли крови, разлетаются красные искры, Красильщик в черном фартуке, с засученными рукавами, с длинной палкой, проворно развешивает мокрые тряпки на солнышке. Чуть дальше другой кузнец подковывает сердитого белого скакуна. А вон сапожник, прилаживает к женской туфельке тонкий каблучок и смачно причмокивает.

С центрального базара сворачиваем на «базаре Горган». Шагаем по зеленой площади. Она предназначена для гуляния и отдыха. Подходим к «айна-хана» — стеклянному двухэтажному дому, обнесенному высоким забором. Подобной красоты я не видел и даже не предполагал, что есть такие шикарные дома. Тогда какой же дворец у шаха Ирана? Неужели еще красивее?

— Мансур, чей этот дом?

— Это дворец Сердара Моаззеза. Как бы тебе объяснить: дом правителя…

— А где же сам правитель? Почему же во дворце так тихо, как будто никто и не живет там? Интересно, можно ли увидеть когда-нибудь самого Сердара?

— Можно… Но только в новруз или когда его величество возвращается с охоты. В другое время он не выходит из своего дворца.

— А как же он всем управляет, если не выходит из дворца?

— Не он же управляет! За него — все заместители его да фарраши.

— А что же делает он?

— Сердар Моаззез каждый день принимает гостей и посланников из Мешхеда, из Тегерана… Пьют они вино да едят шашлык. Потом Сердар слушает музыку, щурит глазки и щекочет где попало красивых пери. Понял теперь?

— Ай, как мне это понять, Мансур. Я еще глупый…

Мансур водит меня по окрестностям Боджнурда. Идем по бульвару. Вдоль аллей в четыре ряда тянется березовый лесок. Завезенные издалека березки посажены специально для Сердара. Он любит отдыхать здесь со своими приближенными. Бульвар тянется до «баге фовварэ», сада-фонтана. Мансур хочет показать мне это чудо. Он кивает на огромный сад, что раскинулся на склоне холма, близ села Хосар. Не спеша мы поднимаемся по зеленому откосу и останавливаемся, пораженные красотой Боджнурда. С холма он виден весь, как на ладони: дома, площади, торчащие минареты, и вокруг них всюду плоские крыши. А вот и «баге фовварэ», Фонтан сооружен из мрамора. Гигантская чаша с зеркальной водой отражает в себе кроны могучих деревьев. Пятидесятиметровая струя высоко над чашей образует радужные круги; они рассыпаются, и водяная пыль, освещенная лучами солнца в разные цвета, парит в воздухе. Мне просто не верится, что все это я вижу своими собственными глазами. Неужели чудо сотворено человеческими руками? Не иначе, это творение самого аллаха. Если нет, то как же может вода подниматься на такую большую высоту?! Я удивляюсь, а Мансур посмеивается надо мной:

— Милейший Гусейнкули! Все, что ты видишь, не чудо. Пойдем, я тебе покажу секрет.

Поднялись на верхушку холма. Перед нами село. Через него шумно катится небольшая горная речка. Мансур говорит:

— Вот, посмотри. Видишь, какая сильная вода? А теперь пойдем.

Мы идем и через минуту останавливаемся у водопада. Вода с обрыва, грохоча, падает вниз. Очень похоже на водопад миянабадских мельниц. Я кричу об этом Мансуру на ухо. Кричу, потому что шум воды пожирает все другие звуки. Мансур подтягивает меня за шею к себе, тоже кричит:

— У вас водопад мельницу двигает, а этот поднимает на огромную высоту фонтан! Так что никакого чуда нет. Все сделано человеческим разумом и трудом!.. Правда, ваш водопад больше пользы людям приносит.

Солнце опускается. Мы тоже идем вниз по ступенькам к аллеям и березкам. Проходим мимо ресторана. Я останавливаюсь. Слышу соловьиную трель, но не пойму, откуда она доносится. Пение соловья для меня столь неожиданно: с тех пор как мы покинули Киштан, я ни разу не слышал соловья,

— Откуда соловьиная песня? — спрашиваю Мансура.

— А вон же он. — Мансур показывает рукой на ажурную веранду ресторана. — Там под потолком я вижу клетку и в ней? — соловья.

— А почему он в клетке, за решеткой?!

— Какой ты чудак. Если соловья не держать за решеткой, как же ты услышишь его песню?!

— У нас в Киштане тысячи соловьев, все живут на воле и все поют…

— Там село, а здесь настоящий город!

— Знаю, что город. В нем больше должно быть справедливости. Зачем же держать такую маленькую птичку зa решеткой?

— А затем, что… в городе живут умные люди, а не такие, как ты!.. Доходит до тебя?

— Я тоже не дурак! Клянусь грудью моей мамы, если б у меня были деньги, я купил бы этого соловья и выпустил на волю. Конечно, слушать его песни приятно, но согласен ли соловей сидеть за решеткой?

— Эй, Гусейнкули, опомнись! Если сделать по-твоему, освободить соловья, то он улетит, и никто не услышит его песни. А культурные люди — умные. Они за большие деньги покупают себе соловьев и держат их в клетках, чтобы постоянно слушать соловьиные трели и наслаждаться. Понял теперь?

— Я все хорошо понимаю, Мансур, но хочу все же спросить. Как по-твоему, соловей за решеткой тоже наслаждается? Думаю, что нет. Он должен свободно петь свои песни.

— Ты болтун и глупыш! — внушительно говорит Мансур. — Этот соловей живет роскошно. Хозяин кормит его так, что вольным птичкам и во сне такое не снится!

— Ну, если ты прав, то давай попросим хозяина, пусть выпустит соловья. Если соловей вернется в клетку, значит, ты прав!

Мансур побежден, но он старше меня и не хочет сдаваться. Неестественно громко смеется и приговаривает:

— Молодец ты, хоть глупец ты. Молодец… Ладно, пусть будет по-твоему. Дуракам закон ие писан…

Мимо нас проходят молодые люди. На них богатые костюмы, разговаривают они вежливо и тихо. Увидев хохочущего Мансура, стройный юноша с усмешкой смотрит на него, и мой двоюродный брат умолкает. А когда богачи уходят, Мансур сердито ворчит на меня:

— Ай, пойди с дураком… Сам в дураках останешься!

Домой я вернулся вечером. Спор о соловье забылся, настроение было хорошее. Лежа в постели, я долго не мог уснуть: предо мной проплывали шумные боджнурдские улицы, дворцы, минареты и фонтаны…

День, другой, третий… Еще один день. Как они похожи друг на друга! Отец каждое утро уходит искать работу, возвращается вечером с ворохом надежд. Кого-то он повстречал, с кем-то он познакомился, где-то пообещали подумать насчет работы… Так продолжалось с неделю. Потом отец стал задумчивее, разговаривает мало, взгляд его угрюм. Вернувшись после долгих блужданий по улицам, он садится на корточки в углу, ужинает и тут же ложится спать. Мать ни о чем его не спрашивает. И так яснее ясного, что отец не может найти работу.

Голод, охвативший районы Миянабада, Джаджарма и Горгана, не обошел сторонкой и Боджнурд. Непрестанно его улицы заполнялись многочисленными беженцами из разных сел. Крестьяне бежали в город, чтобы укрыться от нужды, обмануть голодную смерть. Появилось много нищих и дервишей. Цены на продукты страшно подскочили. Началась паника среди коренного населения Боджнурда.

Отец, как и прежде, ищет работу, но все его старания пропадают зря. Его мучает совесть, его гнетет ответственность за семью. Он не может прямо смотреть в страдальческие глаза матери. Мать ходит по домам, стирает вонючее тряпье, печет для чужих лепешки и, за свой труд, приносит в узелке что-нибудь поесть. Но скоро она лишается и такого заработка. Голодная синяя опухоль на моих руках и ногах. Отчаяние старших и страх смерти давно передались мне. Вместе с отцом и матерью я ищу хоть какую-нибудь лазейку, чтобы не подохнуть с голоду. Говорю матери: