Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи - Наталья Константиновна Бонецкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Особенно ярко изначальная «беспочвенность» сестер Герцык заявила о себе в сфере религии. Не этим ли они особенно близки нашему поколению, взрослевшему во второй половине XX в.? В той последней душевной глубине, где происходит соприкосновение личности с миром объективного духа, в которой должно осуществляться общение человека с Богом, у сестер Герцык была почти такая же зияющая пустота, как и у тех, кому довелось родиться в России веком позже. – Но именно это обстоятельство и создавало наиболее благоприятные условия для восприятия душой нового религиозного содержания. Идея Вселенской Церкви – софийная идея – разве смогла бы взрасти на почве национально окрашенного, опутанного бытом и прикованного к обряду православия? Да, «потомственный левит» С. Булгаков стал ведущим русским софиологом, но для этого потребовались не одна только мощь его философского ума, но и чисто мужская решительность. Будь воспитание сестер Герцык православно-«почвенным», вероятно, им и не хватило бы сил оторваться от убеждений семьи и посвятить себя абсолютно вольным исканиям в сфере духа. Их религиозные пути на деле оказались непрямыми и тернистыми, порой крайне рискованными, грозившими срывами в демоническую бездну, – особенно это касается Евгении. Но обе пришли к христианству, воплотив его в своей жизни, причем свободно обретенная вера не подавила творчества. Начав с религиозного нуля, попав в ранней юности в силки материализма и нигилизма, парадоксальным образом «углубив» для себя мир через увлечение Ницше, они встали на извилистый путь богоискательства. Христианские и постхристианские философы, учителя и лжеучителя, мистики, оккультисты, Церковь, святые… у нас еще будет возможность говорить о пути ко Христу Евгении Герцык, тема эта, по сути дела – красная нить нашей книги. Пока же, размышляя о безрелигиозном детстве сестер Герцык, приведем свидетельство об этом Евгении: «Отец крещен по-католически, мама – лютеранка[9], но пиетически настроенная, равнодушная к внешним формам. Церкви немецкой поблизости нет, в русскую никому не придет в голову нас повести. Нет няни, которая зажгла бы под праздник лампадку. Сёла далеко, мы не видим, как сверкнут хоругви под солнцем, не слышим церковного пения, ни песен хороводных под Троицын день»[10]. Правда, Адя и Женя все же читали по-немецки «Библейскую историю», призывали Бога молитвой «Vater unser», знали о Христе – и даже «проповедовали» Христа девочкам-еврейкам, дачным подружкам. В этом они, конечно, отличались от детей эпохи советской. Но опять-таки, глубины их душ этот немецкий Христос не коснулся. Воспитатели обходили существование в мире тайны, не рассказывали им о борьбе добра и зла, не ставили перед ними «последних» вопросов. «Разговоров о таинственном в доме не бывало. Все было слишком ясно» [11]: детям преподносился позитивный, плоский образ мира, в котором хотя и сохраняются еще какие-то загадки, но в скором будущем усилиями науки они будут упразднены. К счастью, в доме Герцыков не было принято читать мораль – сестрам не грозило вырасти ханжами без Бога.
Между тем от природы Евгения и Аделаида были душами глубокими, религиозными, иначе впоследствии они бы не проявили себя как тонкий мыслитель и талантливый поэт! Темным чувством они уже в детстве знали, что со всех сторон окружены тайной, и догадывались, что в неведомое надо входить, с ним надо как-то работать, ибо оно имеет самое непосредственное – и важнейшее! – отношение к их маленькому существованию. Не получая религии, связи с Божественным, от взрослых, они создавали ее для себя сами – в детском творчестве, в фантазии, в игре. Заводилой здесь выступала старшая – Аделаида; и она же особенно ярко рассказала об этой стороне их жизни в автобиографическом эссе «Из мира детских игр».
«Детство мое протекало без всяких религиозных обрядностей, – пишет А. Герцык. – Меня не водили в церковь, у меня не было преданной няни, убеждающей класть земные поклоны в углу детской перед темной иконой и повторять за ней трудные, непонятные слова молитвы. Не было мифической обстановки, которой жаждет душа ребенка, того тайного значения и смысла, который красит и углубляет обыденную жизнь»[12]. Действительно, душа приходит в мир не как tabula rasa, а с таинственным бременем неведомой памяти, с каким-то знанием о глубинах бытия – не только о мире дольнем, но и горнем. Из древних с предельной остротой это чувствовал Платон, которому верили платоники всех времен и народов, в частности, русские символисты, – к их кругу шаг за шагом, взрослея, приближались сестры Герцык. Груз памяти предсуществования был мукой Аделаиды на протяжении всей ее жизни, осознавался ею как экзистенциальное задание победить «предвечную вину». В детстве подобная судьба сказывалась в темном влечении к языческой религиозности: «Во мне жила бессознательная грусть по ярким языческим празднествам древних предков, по жертвенникам, с которых густые черные клубы дыма поднимаются к синему небу, по пестрым процессиям с песнями и в венках, по страху и тайнам, которыми объят был мир»[13].
Конечно, случай Аделаиды и Евгении не был исключительным: почти каждый ребенок в своей основе – язычник. Только умное христианское воспитание может воцерковить и христианизировать его стихийную тягу к обрядности, таинственным предметам, чудесам. Таких воспитателей у сестер Герцык не было, и это толкало их на путь мифотворческих игр. Как и наши архаические предки, они обожествляли природные явления, выдумывали себе божков вроде зверовидного «Мурмурки», о котором повествует Е. Герцык, создавали обряды. Здесь, думается, исток «мифотворчества» уже взрослой Евгении, на которое ее провоцировал Иванов, – конструирования «Христа-Диониса», да еще с закваской Люцифера. От «детских игр» перебрасывается невидимый мост к столоверчению (Аделаида), гаданию с зеркалом (Евгения), к увлечению обеих сестер теософией и антропософией. Чаще всего Женя с Адей находили для себя «кумиры» в растительном мире. В парке, окружавшем их дом в Александрове, вспоминает Аделаида, они выбрали одно дерево и назвали его «царским», превратив в религиозного идола: ствол обвивали цветочными гирляндами, на ветви цепляли венки, а затем предавались диким пляскам вокруг него – «вертелись, прыгали на одной ноге до полного изнеможения и, наконец, падали на землю, простирая к нему руки». Природная религиозность сестер с самого начала тяготела к хлыстовству, «дионисийству»; соблазн «славянского Диониса», которого спустя годы станет проповедовать им Иванов, найдет в их душах подготовленную почву. – А вот описание Аделаидой их детского почитания двух старых пней, якобы внушающих людям хорошие мысли: «Была особая
