Банковый билет в 1000000 фунтов стерлингов - Марк Твен

Он крепко пожал мне руку, оживился и после этого воспрянул духом и был готов приступить к обеду, который так и не состоялся. Да, случилась обычная вещь, - случилось то, что всегда случается при никуда не годных и раздражающих английских порядках: никак нельзя было установить, кто за кем идет по рангу, и потому обед не состоялся. Англичане всегда наедаются дома, перед тем как ехать на обед, потому что знают, какому подвергаются риску; а нового человека никто не потрудится предупредить, и он преспокойно идет и попадает впросак. Разумеется, никто на этот раз не пострадал, все мы пообедали заранее, потому что новичков среди нас не было, кроме Гастингса, которого предупредил посланник и, приглашая на обед, сказал, что из уважения к английским обычаям обеда у него не готовили. Каждый взял под руку даму, и мы торжественно проследовали в столовую, потому что ритуал все-таки полагается выполнить, но тут-то и начались разногласия. Герцог Файф-о-Клок желал идти в первой паре и сидеть во главе стола, считая, что он по рангу старше посланника, который представляет только народ, а не коронованную особу. Я тоже выставил свою кандидатуру. В столбце светской хроники я стоял выше всех герцогов некоролевской крови, - я так и сказал и потребовал, чтобы меня посадили выше герцога. Мы никак не могли найти выхода, сколько ни бились; наконец герцог решил (и очень неосмотрительно) сыграть на своем происхождении и древности рода, а я сбросил Вильгельма Завоевателя и козырнул Адамом, от которого происхожу по прямой линии, что явствует из моей фамилии; а он - по боковой, что явствует из его фамилии, да и от норманнов он произошел совсем недавно. Так что все мы торжественно проследовали обратно в гостиную и, как водится, закусили стоя; подается блюдо сардинок, клубника, все становятся в круг и едят. Здесь культ местничества не так обременителен; две особы высшего ранга бросают монету, и тот, кто выиграет, первым съедает клубнику, а тому, кто проиграет, достается монета. Потом вторая пара бросает монету, потом третья и так далее. После закуски внесли столы, и все мы уселись играть в криббедж{370}, по шести пенсов партия. Англичане никогда не играют ради развлечения. Если нельзя выиграть или проиграть - не важно, что именно, - они совсем не сядут за карты.

Мы прекрасно провели время, особенно я и мисс Лэнгем. Я был так ею очарован, что то и дело сбивался со счета и непременно проигрывал бы каждую партию, если бы мисс Лэнгем не вела себя совершенно так же, как и я: она была в таком же состоянии, поэтому ни один из нас не выходил из игры и нисколько не беспокоился об этом; мы знали только, что мы счастливы, и не хотели, чтобы нам кто-нибудь мешал. И я признался ей - да, признался! сказал, что я ее люблю, а она - она покраснела до корней волос, но была этому рада, она сама так сказала. Я не помню другого такого вечера! Каждый раз, считая взятки, я писал ей что-нибудь; каждый раз, как она считала взятки, она отвечала мне. Я не мог сказать: "Записываю две!", чтобы не прибавить: "Боже, как вы прелестны!" А она отвечала: "Пять и две, семь. Вы так думаете?" - и поглядывала на меня из-под ресниц так мило и лукаво. О, это было восхитительно!

Я был с ней совершенно откровенен и прям, сказав, что у меня нет ни цента, кроме билета в миллион фунтов, о котором она столько слышала, да и тот не мой, и это возбудило ее любопытство, потом я понизил голос и рассказал ей всю историю с самого начала, и она чуть не умерла со смеха. Что, собственно, она нашла в этом смешного, я так и не мог понять, однако нашла же: каждые полминуты какая-нибудь новая подробность вызывала у нее смех, и мне приходилось останавливаться минуты на полторы, чтобы дать ей прийти в себя. Она смеялась до потери сознания. Право, я никогда ничего подобного не видывал. Я хочу сказать: не видывал, чтобы такой грустный рассказ, рассказ о злоключениях, заботах и тревогах производил такого рода впечатление. И я полюбил ее еще больше за то, что она умела веселиться, когда ровно ничего веселого не было: мне очень скоро могла понадобиться именно такая жена, знаете ли, это по всему было видно. Разумеется, я сказал ей, что нам придется подождать года два, пока я не начну получать жалованье, но она ничего не имела против, только просила меня быть как можно экономнее в расходах и не рисковать нашим жалованьем за третий год. Потом она немного огорчилась и выразила сомнение, не ошибаемся ли мы, - может быть, в первый год мне не назначат такого большого жалованья? Это было благоразумно и пошатнуло мою прежнюю уверенность, зато навело меня на дельную мысль, и я откровенно высказал ее:

- Милая Порция, не согласитесь ли вы пойти вместе со мной в тот день, когда я должен буду встретиться с этими джентльменами?

Она слегка поморщилась, но сказала:

- Д-да, если мое присутствие вам придаст бодрости. Но будет ли это удобно, как вы думаете?

- Не знаю, право, будет ли это удобно, - боюсь, что нет, - но вы знаете, от этого так много зависит, что...

- Ну, тогда я пойду во всяком случае - удобно это или неудобно, сказала она в прекрасном порыве великодушия. - Мне так приятно думать, что я могу помочь вам!

- Помочь, милая? Да ведь все зависит от вас. Вы такая красивая, такая прелестная, такая очаровательная, что, если вы пойдете со мной, я буду настаивать, чтобы нам дали самое большое жалованье, и непременно уломаю этих милых старичков, у них не хватит духу сопротивляться!

Если бы вы видели, как прелестно она покраснела, как заблестели счастьем ее глаза!

- Ах вы гадкий льстец! В том, что вы говорите, нет ни слова правды, но я все-таки пойду с вами. Может быть, после этого вы поймете, что не все смотрят вашими глазами.

Рассеялись ли после этого мои сомнения? Вернулась ли уверенность в себе? Можете судить сами: мысленно я немедленно повысил себе жалованье до тысячи двухсот на первый год. Но ей я этого не сказал, а приберег в виде сюрприза.

Всю дорогу домой я летел как на крыльях. Гастингс что-то говорил, но я не слышал ни слова. Когда мы с ним вошли в мой кабинет, он привел меня в чувство, горячо восхищаясь окружавшим меня комфортом и роскошью.

- Позвольте мне постоять здесь немножко и наглядеться досыта. Боже мой! Да это дворец - настоящий дворец! Ведь тут есть все, чего только душа ни пожелает: и веселый огонь в камине, и ужин наготове. Генри, вот теперь я не только понимаю, что вы богаты, а я беден, - я всем своим телом, всем своим существом чувствую, что я беден, что я несчастен, уничтожен, разбит наголову, погиб безвозвратно!

О, черт побери! От таких речей во мне ожили прежние страхи. Я сразу отрезвился и понял, что стою на вулкане и подо мной корка лавы толщиной не более полдюйма. Я не сознавал, что сплю, то есть до поры до времени не позволял себе в этом сознаться, а теперь - о боже!.. По уши в долгу, без гроша в кармане, и милая девушка на руках, - от меня зависит сделать ее счастливой или несчастной, - а впереди ничего, кроме жалованья, которое, может быть, - и даже наверное, - навсегда останется мечтой! О, о, о! Я погиб без возврата, меня уже ничто не спасет!

- Генри, самые ничтожные крохи вашего ежедневного дохода могли бы...

- Ох, мой ежедневный доход! Вот вам стакан горячего грога, сядьте, выпейте и развеселитесь! За ваше здоровье! Ах нет, вы, может быть, хотите есть? Сядьте и...

- Нет, какая там еда, мне не до того. Вот уже сколько дней я не могу есть. А пить с вами я готов, пока не свалюсь.

- Вы готовы? Что ж, выпьем! А теперь, Ллойд, выкладывайте вашу историю, пока я приготовлю еще по стаканчику.

- Выкладывать? Как, еще раз?

- Еще раз? Что вы хотите этим сказать?

- Вы хотите слушать все сначала?

- То есть как сначала? Это какая-то загадка. Подождите, не пейте больше этой дряни. Не надо.

- Послушайте, Генри, вы меня пугаете. Разве я не рассказал вам всю историю по дороге сюда?

- Вы?

- Ну да, я.

- Пусть меня повесят, если я слышал хоть слово.

- Генри, это очень серьезно. Я за вас беспокоюсь. Что там такое вышло у посланника?

Тут меня сразу осенило, и я сознался во всем, как подобает мужчине:

- Я познакомился с самой прелестной девушкой в мире и покорил ее сердце!

Он бросился ко мне, и мы долго, долго жали друг другу руки, до боли в пальцах, и он не осудил меня за то, что я не слышал ни слова из рассказа, которого хватило на целых три мили, пока мы не дошли до дома. Терпеливый и добрый малый, он просто-напросто сел и рассказал мне все снова. Вкратце его рассказ сводился к следующему: он приехал в Англию с коммерческим планом, который, по его мнению, сулил чудеса; у него было полномочие продать рудники Гулда и Кэрри и оставить себе все, что удастся получить сверх миллиона долларов. Он работал не покладая рук и, нажимая все кнопки, испробовал все дозволенные законом средства, истратил почти все свои деньги и все-таки не мог заставить ни одного капиталиста хотя бы выслушать себя, а срок его полномочий истекал в конце месяца. Словом, он был разорен. И тут он вскочил и воскликнул: