Во имя человека - Александр Поповский

Знали бы люди, сколько несчастий порождает прокол спинномозгового канала! История повествует о тяжелых параличах и расстройствах тотчас после операции и много времени спустя.

Жизнь Вишневского наполнилась тревогой. Он стал мрачным и молчаливым, ни жене, ни друзьям ничего не рассказывал. Сядет за стол и, подперев голову рукой, долго сидит так или уйдет на охоту и неизменно вернется с пустыми руками. Скорбный и мрачный, он больше не пел, не бывал у знакомых и на концертах. В кабинете не стало прежнего порядка. Препараты и кости, книги и рисунки по анатомии валялись повсюду. Ученый стал невнимательным, до смешного рассеянным. Неизменно аккуратный во всем, что относилось к его костюму и внешности, он и в этом себе изменил.

Являясь утром в больницу, хирург испытующе разглядывал лица сотрудников, стараясь прочесть в них ответ на томившие его опасения.

«Что с больными? – спрашивал его взволнованный взор. – Не было ли шока, все ли благополучно?»

«Я знаю одного лишь тирана, – мог бы сказать Вишневский, – это тихий голос моей собственной совести».

«Мы избавляем больного от одного страдания, – пришел к заключению ученый, – но отравленные люди становятся жертвой враждебной силы, заключенной в наркозе. Недопустимо, чтобы жизнь человека продолжала зависеть от случая».

Местное обезболивание

Кто мог подумать, что мечта человечества победить боль так удивительно осуществится! Тысячелетиями искали люди средства ослабить муки больного на операционном столе. Они верили, что инструменты, покрытые жиром, выкованные из золота или серебра, облегчают страдания; хирурги приписывали крокодильему салу, высушенному в порошок, благодетельные свойства анестезии, видели в листьях кустарника кока, растущего в Перу и Боливии, «божественный дар насыщать голодных, придавать силы усталым, избавлять несчастных от болей». Чтобы сделать больного нечувствительным к ножу, его опьяняли вином, пускали ему кровь до глубокого обморока, затягивали на шее петлю до потери сознания. Потоки крови и могильные холмы вели человечество к современной анестезии.

Изверившаяся медицина устами хирурга Вельпо заявила: «Боль и нож – неотделимые друг от друга понятия. Больной и хирург должны с этим свыкнуться. Было бы химерой думать о чем-либо ином».

Хирурги решительно восставали против всякой системы обезболивания, настаивая на своем праве оперировать больных, находящихся в полном сознании. «Боль, – утверждали они, – могучий союзник врача. Она подсказывает правильное поведение больному в момент операции: сдерживает беспокойных, вынуждая их беречь свои силы, ограничивает упрямых требованиями больного организма. Боль – жестокий и полезный закон, она будит в человеке нравственные начала. В воспоминаниях о собственной боли, физической или душевной, лежат корни сострадания и любви к человечеству…»

Даже знаменитый Пирогов, впервые применивший на фронте наркоз, писал: «Делать операцию над человеком, находящимся в состоянии бесчувствия, – обязанность неприятная для хирурга, который присутствием духа, здравым суждением и привычкой успел в себе победить восприимчивость к крикам и воплям больных…» Иначе говоря, ожесточив свое сердце, лишив его сочувствия, хирурги восстали против попыток обесценить это достоинство в их искусстве.

И еще одного преимущества лишало врачей обезболивание. Пока перед ними лежал страдающий больной, способности хирурга определялись его умением оперировать как можно быстрей. Ловкачи удаляли в две минуты конечность, извлекали камень из желчного протока за двадцать минут. При наркозе такого рода искусство излишне, одинаково излишне, как и выработанное, практикой равнодушие к стенаниям больного…

Вопреки всему, наркоз занял в практике прочное место. Прошло немного времени, и спасительное средство обнаружило свои печальные свойства. Невинное усыпление на самом деле оказалось жестоким ударом по нервной системе, травмой, которая не проходит без следа. Только скудостью знаний о процессах, текущих в организме, можно объяснить, что не всегда обнаруживаются гибельные последствия наркоза. И хлороформ и эфир проявили себя как яды, нередко отзываясь на дыхательных путях, на печени и почках, вызывая заболевания и смерть.

На операционном столе лежали теперь не один, а двое больных. Один принес свои страдания извне, а другого привел врач в тяжелое состояние. Именно этот второй больной требовал к себе серьезного внимания хирурга. Из всей центральной нервной системы в нем бодрствовал лишь раздраженный наркозом продолговатый мозг. От него сейчас зависела жизнь больного. Он мог в любое мгновение выключить дыхательный центр или парализовать сердечную мышцу. Кислород в этом случае продолжал бы поступать в организм, где сердце перестало биться. И еще так; сердечная мышца продолжала бы выбрасывать кровь, но, не обновленная дыханием, она была бы бессильна спасти организм. В такие минуты взволнованный врач спешит впрыснуть больному под кожу эфир, стрихнин, аммиак или алкоголь, пытаясь ядами устранить влияние яда. У каждого хирурга свои средства воздействия, созданные им в минуты отчаяния. Один перевертывает больного головой вниз, стегает его нервы электрическим током, ставит клистиры из водки и горячей воды. Другой поколачивает отравленного рукой или мокрым полотенцем, щекочет в носу, кладет лед на прямую кишку. Третий в отчаянии рассекает больному дыхательное горло, разрезает грудную клетку и принимается рукой массировать сердце. Все стремятся подействовать на центры дыхания и кровообращения, но никто толком не знает, как этого добиться.

Спасительный наркоз завел хирургию в тупик.

В конце прошлого века Карл-Людвиг Шлейх, талантливый хирург и патологоанатом, открыл способ обезболивания при операции. Он оперировал больных, не усыпляя их. Обильно смачивая ткани после каждого разреза раствором кокаина и поваренной соли, он лишал нервы чувствительности. Слабая концентрация кокаина отнимала его губительные свойства – вызывать осложнения и смерть.

Этот метод анестезии был немецкими хирургами отвергнут. «Имея в руках такое безвредное средство, – защищался Шлейх перед форумом из восьмисот клиницистов, – я с идейной, моральной и судебно-медицинской точек зрения считаю более непозволительным применение опасного наркоза». Председатель съезда ответил громовой отповедью молодому смельчаку. «Коллеги, – патетически обратился он к высокому собранию, – когда нам бросают в лицо такие вещи, как заключительные слова докладчика, мы, вопреки обыкновению, можем отказаться от критики и обсуждения. Я спрашиваю собрание: убежден ли кто-либо в истинности того, что нам только что брошено? Прошу поднять руку». Ни одна рука не поднялась в пользу ученого, чье открытие принесло столько пользы человечеству.

Через год Шлейх снова представил свои работы ученому съезду, готовый доказать благотворное действие анестезии на больных. Именитые хирурги не заинтересовались его доказательствами, из восьмисот человек в его клинику явились лишь тридцать. Сторонники наркоза, как и предшественники их, настаивавшие на праве оперировать усыпленных больных, умели отстаивать свои принципы. Они владели искусством оперировать под наркозом и не желали дисквалифицировать себя. «Каждый больной, который подвергается операции, – писали по этому поводу сторонники наркоза, – вправе требовать от хирурга, во-первых, не знать дня и часа операции; во-вторых, не видеть ее и приготовлений к ней, не чувствовать болей при операции и вообще ощущений, связанных с ней». Такова была нравственная мотивировка, стоившая Шлейху страданий и жизни.

– Случай со мной, – восклицает вконец измученный ученый, – не исключение. Так бывает всегда, когда дело идет о натиске бесхитростного изобретателя на вооруженный бомбами и гранатами круговой вал академической крепости, этой твердыни всякого рода реакции…

До конца своих дней автор 'инфильтрационного метода анестезии не получил ни признания, ни кафедры.

Именно к этому всеми отвергнутому методу Вишневский обращает свой взор.

Первую операцию по методу Шлейха Вишневский проделал еще в 1901 году. Он только что окончил университет и приехал в Сибирь на эпидемию. Его вызвали в деревню к умирающему. Больной в белой рубахе с льняным пояском лежал на полу и, задыхаясь, шептал что-то священнику. Давний сифилис привел к сужению дыхательного горла, предстояло ножом расширить его. Операция под наркозом представляла опасность: свеча в руках фельдшера – единственное освещение в палате – могла вызвать вспышку эфира. Врач сделал операцию под местной анестезией и вернул умирающего к жизни. На следующую ночь ему доставили раненого с распоротым животом и выпущенным наружу кишечником. Опять возникло опасение, что эфир взорвется от близости горящей свечи, и снова метод обезболивания дал хорошие результаты. То обстоятельство, что поврежденные ткани быстро зарубцевались и у больного не было шока, навсегда привязало Вишневского к местной анестезии.