Дитте - дитя человеческое - Мартин Андерсен-Нексе

Долог был путь предков Сэрена с берега моря наверх к пашням, — трудом многих поколений создавался Хутэр на Мысу. Спуск вниз оказался, как всегда, гораздо быстрее, а на долю Сэрена пришлась самая трудная часть этого пути. Ко времени его вступления в права наследства успели уплыть не только пашни, но и последние остатки добра, нажитого его прадедами. Остались лишь жалкие крохи.

Конец во многом оказался сходен с началом. Сэрен напоминал первых Маннов, между прочим, и тем, что тоже был в некотором роде амфибией: умел приложить руки ко всему понемножку и на суше и на море — и к земледелию, и к рыбной ловле, и к ремеслу. И все-таки ему едва удавалось заработать себе на пропитание, нечего было и думать о том, чтобы припасти лишний грош. Одно дело — быть на подъеме и совсем другое — барахтаться внизу. Вдобавок он, как большинство Маннов, стеснялся брать себе даже то, что приходилось ему по праву.

В роду Маннов привыкли к тому, что другие пожинали лучшие плоды их трудов. Про Маннов и поговорка сложилась, что они словно овцы: чем короче их стригут, тем гуще они обрастают шерстью. Даже неудачи не научили Сэрена крепче стоять за себя.

Когда из-за непогоды нельзя было выйти в море, а на пашне нечего было делать, Сэрен сидел дома за починкой непромокаемых сапог для соседей-рыбаков. Но ему редко платили за эту работу. «Не можешь ли подождать до другого раза?» спрашивали его, и Сэрен не возражал, ему казалось, что это надежно, как копилка. «Таким образом мне подкопится малость на старость лет!» — говорил он. Марен с дочкой частенько пилили его за беспечность, но Сэрен думал иначе и всегда поступал по-своему. Он-то знал женщин: им подавай все сразу и все будет мало.

II

ОПУХОЛЬ

Сэрен и Марен уже вырастили детей — всех восьмерых; и сами были теперь не первой молодости. Годы и тяжелый труд начали сказываться, так что не плохо было бы и припасти кое-что к старости. Самая младшая дочка Сэрине тоже была уже взрослой и давно могла бы вылететь из гнезда и если сидела дома на шее у стариков, то на это были особые причины.

Девчонку порядком избаловали, как часто балуют в семье самых младших детей. Говоря правду, она была неженка и боялась чужих людей. «Да и что худого, народив на свет столько ребят, придержать себе на утеху хоть одно детище? — рассуждала Марен. — Холодновато становится в бездетном гнезде!» Сэрен, в сущности, был того же мнения, хоть и ворчал немножко; ему казалось, что и одной бабы в доме больше чем достаточно.

Родители они были чадолюбивые и, редко получая вести от других своих детей, еще крепче привязывались к младшей. Так вот и вышло, что Сэрине оставалась дома и лишь время от времени ходила на поденную работу в рыбацкий поселок или на ближайшие хутора за дюнами. Она считалась красивой девушкой, и отец не мог не согласиться с этим, но все же, на его взгляд, в ней не было настоящей жизни. Пожар ярко-рыжих волос вокруг нежного, чуть веснушчатого лба, ручки, словно игрушечные, и постоять за себя она не умела. Никогда не смотрела в глаза тому, с кем говорила, но робко блуждала взглядом вокруг, — вообще она легко могла сойти за барское дитя.

Поселковая молодежь вздыхала по ней, и парни вечно бродили по дюнам вокруг дома, особенно в теплые тихие ночи. Но она пугливо пряталась от них.

— С придурью уродилась! — говаривал отец, видя, как упорно она закрывала свое окошко.

— Нет, с умом, — возражала мать. — Увидишь, подхватит себе парня из богатого дома.

— Пустая твоя голова, — ворчал Сэрен на ходу. — Вбивать самой себе и девчонке в голову такие бредни!

Сэрен любил жену, но насчет ее ума был не особенно высокого мнения. Когда сыновья, подрастая, делали что-нибудь не так, как нужно, отец всегда говорил: «Вот и Марен мирилась с этим. Она ведь не хуже Сэрена знала, что в конце концов дело-то вовсе не в уме.

Раза два в неделю Сэрине относила в город на продажу отцовский улов рыбы и возвращалась домой с покупками. Пешком до города путь был не близкий, местами дорога шла через лес, где в темные вечера часто попадались бродяги. Конечно, Сэрине боялась.

— Тьфу ты, — сердился Сэрен. — Надо же девчонке всего испытать, иначе никогда из нее человека не выйдет.

Но Марен хотела поберечь свое детище, пока оно еще было около нее, и устроила так, что дочь подвозили на телеге из Хутора на Песках — оттуда как раз в эти дни посылали в город за дрожжами для пива.

С одной стороны, это было не плохо, — Сэрине больше не приходилось опасаться бродяг и других людей, встречи с которыми могли быть неприятны для робкой молодой девушки. Но, с другой стороны, такое удобство не оправдало себя. Оказалось, что длинные пешие прогулки не только не вредили слабому здоровью Сэрине, но даже приносили пользу; теперь же она совсем избаловалась и даже в пище стала разборчивой.

Впрочем, это понятно, коли девушка такая изнеженная, и хоть трудно было теперь Марен доставать то одно, то другое, на сердце у нее стало как-то спокойнее. Исчезли последние сомнения, материнское сердце наконец окончательно уверовало, что Сэрине уродилась «благородной» — разумеется, «милостью божьей», а не по естеству. Ведь Марен безошибочно знала, кто приходится Сэрине матерью, а кто отцом; так что, если бы Сэре-ну вздумалось усомниться, — ого!.. Бывали же случаи, что такие «благородные» дети попадали в люльки к беднякам и всегда на счастье родителям. И разве это еда для такой, можно сказать, прирожденной барышни: селедка да картошка, камбала да картошка и лишь изредка кусочек шпика? Как же было не побаловать ее? Марен и баловала, а Сэрен, видя это, только сплевывал, словно ему в рот что скверное попало, и уходил от греха подальше.

Но ведь детей легко испортить баловством, и когда дело дошло до того, что Сэрине стало тошнить даже от яичницы, то сама Марен поняла, наконец, что перестаралась, и повела дочку к знахарке. Три раза промывала знахарка нутро Сэрине, и когда это не помогло, пришлось Сэрену добывать лошадь и телегу, чтобы отвезти мать с дочкой к гомеопату. Скрепя сердце согласился он на это. Не то, чтобы Сэрен не любил дочку или совсем не допускал, что Марен была права, когда уверяла, будто девчонка «наспала себе эту хворь»: какая-нибудь зверюшка или другая нечисть заскочила во время сна в рот ей и прошла в нутро, а потом стала выдувать у нее из глотки всякую еду. Слыхал он не раз про такие случаи. Но Сэрену решительно не нравилось, когда из-за этого люди напускали на себя такую блажь на посмешище всему поселку гоняли бы на лошади в город к гомеопату, как бары какие, когда довольно было бы, пожалуй, один раз принять глистогонное.

Понятно, что в семье решающий голос принадлежал Сэрену, — но иногда и Марен удавалось поставить на своем, особенно в серьезных случаях, когда дело касалось блага их потомства. Тогда Марен покидало благоразумие, она отказывалась принимать все доводы Сэрена и стояла на своем, как скала, которую ни перескочишь, ни объедешь. Уж потом Сэрен и досадовал, что ему не подвернулось на язык в нужный миг то волшебное словцо, которое низводило Марен с облаков. Ведь она была настоящей дурой, особенно когда дело касалось потомства. Но, с пустой головой или вовсе без головы, — она в такие важные минуты говорила как будто от лица самой судьбы, и у Сэрена хватало ума замолкать.

На этот раз похоже было, что Марен в самом деле права. Прописанное гомеопатом лекарство — молоко с содой — чудесно подействовало на Сэрине. Она расцвела, стала полнеть — любо-дорого взглянуть было.

Но всему есть предел. Сэрен Манн — отец и кормилец семьи — первый подумал так. А потом и Марен должна была в один прекрасный день сказать себе, что теперь дочка хорошо поправилась. Однако Сэрине все продолжала пухнуть. И пошли у матери с дочкой разговоры — что бы это такое могло быть? Водянка, что ли? Или ожирение? Вообще догадок было много, и мать с дочкой постоянно шушукались между собой, но стоило войти отцу, — умолкали обе.

А он просто сам не свой становился, — на каждом шагу чертыхался, вечно брюзжал. Им обеим и без того приходилось тяжко, особенно бедной девчонке! Да разве этакий чурбан отец догадается пожалеть больную? И наконец Сэрена словно прорвало, с такой злобой и ехидством он крикнул:

— Да девка просто с прибылью! Только и всего!

Тут Марен бурей налетела на мужа.

— Что такое ты болтаешь, пустая голова? Можно подумать, что это ты родил восьмерых детей? Или девчонка тебе в чем-нибудь призналась? Стыд и срам заставлять ее слушать такие паскудные речи. Ну, да уж раз начал, так продолжай. Спроси у нее сам. Отвечай отцу, Сэрине! Это правда, что ты ждешь ребеночка?

Сэрине, понурая, страдающая, испуганная, сидела у печки.

— Тогда это было бы, как с девой Марией, — прошептала она, не поднимая головы. И вдруг вся поникла и зарыдала.

— Вот сам видишь, какой ты безголовый! — с сердцем крикнула Марен. — Девчонка чиста, как младенец в утробе матери. Это у нее опухоль сделалась от болезни, понимаешь? А ты в доме ад устраиваешь, когда девчонка, может быть, смерть в себе носит.