Баклан Свекольный - Евгений Орел

Год назад по дороге на работу Бакланов нашёл брошенного щенка, мокрого, жалобно скулящего от промозглого дождя. Малыш прятался под кустом в парке, неподалёку от института. Принёс его Федя на вахту. Ночные директора, как называют вахтёров, с удовольствием за ним ухаживали, Бакланов носил молочко, а порой и косточек прихватывал из гастронома. Когда проходил мимо, всегда поглаживал, играл с ним. Через год щенок превратился в симпатичного пёсика. Отзывается на имя Альберт, очень любит Фёдора. Наверное, догадывается, что жизнью обязан именно ему.

Наигравшись со своим благодетелем, Альберт убегает на улицу, пару раз на прощанье тявкнув. Фёдор, махнув Капитану «пока», направляется «на галеры». Так среди молодых сотрудников зовётся работа, за которую платят копейки, а требуют полной отдачи за рубли.

Задумчиво-неторопливо Федя преодолевает давно считанные сорок ступенек до третьего этажа.

Сквозь почти выветрившийся хмель пробиваются всё новые и новые подробности вчерашнего, хотя цельная картинка упорно не хочет складываться.

Откуда взялось пятеро или шестеро собутыльников, Бакланов не помнит. Да и место гульбы назвать не мог бы, сколько ни напрягайся. У кого-то на квартире, но у кого… кто хозяин…

Ольга и Фёдор накануне повздорили, и она не нашла ничего лучшего, как надратьcя до нитевидного пульса. Последним, что смогла она сказать членораздельно, оказалось: «Я тебя ненавижу!», на что крепко пьяный Фёдор выдал, недолго думая: «Ну и вали себе! Пацаны, кому чуву надо? Берите. Я разрешаю».

Ему и в самом деле было до лампочки, что с ней станется и что Выдра о нём подумает. Да ей уж и думать не осталось чем. Фёдора навязчиво интересовало: со сколькими она ушла в соседнюю комнату – с двумя или с тремя. А если с тремя и одновременно… тут уж фантазия разыгралась не на шутку.

«Тьфу ты, чёрт!» – Его размышления прерываются встречей с начальством.

По коридору торопливо семенит замзавотделом, Павел Иванович Маслаченко. Невысокий, не по годам лысый и полноватый, в маленьких круглых очках «а-ля-Джон-Леннон», с широким галстуком и в чёрном костюме-тройке, далеко не новом и местами лоснящемся от блеска. В руках кипа документов.

Федино «здрасьте» остаётся без ответа, и тут же – предсказуемый нагоняй:

– Федя, ты опять? Мы ж договаривались! Что ты себе думаешь? У тебя же защита на носу!

– Извините, Пал Иваныч, больше не повторится.

– И в который раз я это слышу? И что это у тебя за вид? Ты же в институте, а не на танцах, верно? А джинсы? Вот скажи, к чему эти лохмотья?

– Это бахрома, – поправляет Фёдор, длинными пальцами взъерошивая на правой штанине смолянисто-чёрные ворсинки, будто дразнит шефа.

– И что это за причёска? Когда ты, наконец, пострижёшься, Фёдор? – не успокаивается Маслаченко, переходя на следующий атрибут баклановской экипировки.

– Ну-у… причёска… – одним движением ладони Федя приглаживает пышную чёлку, но та сопротивляется, и упругая копна волос тут же возвращает себе прежний вид.

– А туфли? На кой чёрт эти здоровенные каблуки? Ну, скажи, когда ты кончишь с этим пижонством? – Маслаченко не выносит свободного стиля одежды. Будь его воля, он бы в институте ввёл униформу. Сказывается давняя служба в органах.

– Это котурны, – невозмутимо отвечает Фёдор, приподнимая ногу и вертя ступнёй, от чего каблук и платформа кажутся ещё более внушительными.

Замзав на секунду задумывается, щуря и без того маленькие глазки. Он не знает слова «котурны», да виду не подаёт, а сразу к делу:

– Ну, ладно… Э-э… вот что. Тебя шеф спрашивал. Там у директора голландцы…

– Датчане, – уточняет проходящая мимо аспирантка Лена Овчаренко. Её улыбка и «стрельба глазами» действуют на Фёдора не хуже магнита.

– Во-во, они самые, – продолжает Маслаченко и, заметив, что Федя уже «не с ним», переходит на сердитый шёпот, – да не пялься ты на неё! Слушай сюда! Так вот, – Маслаченко возвращается на прежний тон, – у них переводчик заболел. А ты ж и английский знаешь, и… так и датский тоже, правильно?

– Ну да.

– Вот и хорошо, как раз к месту.

– Так что? Идти переводить? – радуется Федя, нетерпеливо ждущий возможности засветиться перед иностранцами.

– Да нет, уже не надо. Там Вика из «внешних», хотя толку с неё… – с кислой гримасой Павел Иванович машет рукой при упоминании «блатной» сотрудницы отдела внешних связей.

– Ну так я свободен? – равнодушно спрашивает Федя.

– Не свободен, а иди, работай! «Свободен», видите ли, – ворчливо передразнивает Маслаченко.

– Так я если вдруг нужно… – начинает было Фёдор, но замзав его перебивает:

– И давай вот что: специально возле датчан не крутись. Нечего тебе там делать. Смотри мне, Фёдор, а то я знаю тебя! – и уносится дальше по курсу. Не оборачиваясь, добавляет на ходу:

– Но будь на подхвате, если что!

«Если что?» – думает Федя, а вслух неохотно:

– Ладно.

На том и расходятся.

Феде порядком насточертело «быть на подхвате». А как иначе? Когда Создатель раздавал усидчивость и трудолюбие, Феде не хватило, но способности кой-какие достались. В школе не усердствовал, хотя мог бы прилично учиться, да вот из-за патологической лени перебивался с тройки на четвёрку.

Для поступления в университет знаний не хватило, и первый же вступительный Федя провалил, а как только стукнуло восемнадцать, упекли его в солдаты. Студентом стал со второй попытки, после армии, да и то «на бреющем полёте»: в списке зачисленных его фамилия стояла первой с конца. Чуть не бросил посреди второго курса. Декан уговорил не дёргаться, пообещав повлиять на математичку и политэконома, чтоб те ему хотя бы «трояки» натянули.

Получил-таки «верхнее» образование. В университете надолго запомнили странного студента, не блиставшего знаниями, но способного поставить в тупик любого преподавателя. И всё благодаря неуёмному стремлению выудить нечто этакое, никому не известное, ошарашить публику и готовить новый сюрприз.

Когда устраивался на работу в НИИ, в графе личного листка, где указывается партийность, написал «агностик». Кадровичка спросила: «Это что, партия такая?» Федя пояснил, что в агностицизме состоит его взгляд на мир. На уточнение, не атеист ли он, с удовольствием пояснил разницу: «Атеист – это тот же верующий, только убеждённый, что бога нет. Агностик же не принимает на веру ни существование бога, ни его отсутствие, и даже отрицает возможность получения ответа на вопрос – есть ли бог».

В отделе кадров – будничное движение: то и дело входят-выходят сотрудники. Одним надо справку, кто-то несёт заявление на отпуск, а кому-то просто хочется потрепаться от нечего делать. Каждому кадровичка делала знак – мол, садитесь и слушайте: тут интересно. Все пришедшие занимали стулья, какие только были, а за их нехваткой стояли, задами взгромождаясь на столы.

Фёдор оживился от возможности щегольнуть эрудицией и менторским тоном повёл речь об агностицизме. Собравшаяся публика, пожалуй, впервые в жизни слышала «доклад» по теме. С упоением Федя доносил массам, кто такой Томас Хаксли, чем отличаются эмпирические агностики от ортодоксальных, и прочие подробности.

Кто-то из вновь прибывших робко уточнил: «А всё-таки, это секта или партия такая? Их сейчас много развелось». «Нет, – повторил Федя, – агностицизм – это система взглядов и отношения к жизни, мировоззрение. Да мне и не нужны ни партии, ни секты. Я сам себе и партия, и, если хотите, секта».

Фёдор умолк, и публика поняла, что «лекция» окончена. Вопросов больше никто не задавал. Коллеги покидали отдел кадров, с удивлением разглядывая нового сотрудника. Довольный произведенным эффектом, Федя вопросительно уставился на кадровичку, читавшую его автобиографию.

Бегущий по строчкам взгляд остановился, глаза едва не выкатились из орбит прямо на стёкла очков.

Невероятно!

Невиданно!

В документе рукой Фёдора написано, что мать его – «жлобиха с замашками аристократки, удравшая в Израиль», а отец – «просто придурок по жизни, да к тому же пьянь безнадёжная». Инструктор отдела кадров давай увещевать Фёдора, что, мол, нельзя так о родителях, на что он резко:

«Это родители мои, а не ваши! И это я прожил с ними восемнадцать лет, а не вы. И не вам о них судить, а мне. Да вам просто не понять, что моя мамашка сделала всё возможное, чтобы превратить меня в этакого жлобоподобного пай-мальчика. Но ей не удалось. Зато старик… о-о-о… Этот чел… – Фёдор осёкся, передумав называть его человеком. – Этот негодяй оказал на меня более деструктивное воздействие, чем все живущие вместе взятые».

Федя родился и вырос в Киеве, на Подоле. С детства ненавидел родителей, будучи уверенным, что в его воспитании они не смыслят ни бельмеса. Всё и всегда делал наперекор, даже когда к советам «предков» следовало прислушаться.

Когда Федя ступил в третий десяток, мать с отцом требовали, чтобы он непременно женился. Водили в дом красоток из числа дочерей знакомых и сотрудников – и всё ему не по вкусу. Да и не хотелось в таком раннем возрасте расставаться с холостяцкой свободой.