Негладкий лед - Ирина Роднина

И потом мощь скольжения угадывается по звуку конька, зубца, а в телезрелище главный звук -- музыка: ее ты слышишь, а льда не слышишь.

Поэтому -- хотя и не только поэтому -- телезрители нередко ошибаются в своих оценках, и судейская необъективность иногда чудится им там, где на самом деле необъективны они.

Впрочем, мы отвлеклись от рассказа о том. как ставится программа. Но говорить об этом нелегко, потому что у каждой программы своя история. Общее, пожалуй, во всех случаях только одно: быстрые части ставятся быстро, медленные-- медленно. Это вполне объяснимо. Ведь в быстрой что нужно? Прыгать и бегать. В медленной важен каждый жест, его необходимо найти. Бывает, отбросишь десяток вариантов и вернешься в конце концов к самому первому.

Из чего же первоначально исходит тренер, начиная размышлять над будущей программой, искать к ней музыку? Из чего исходишь ты, спортсмен?

Очевидно, прежде всего из того, что тебе свойственно, в чем твоя сила, твой стиль. Порой толчок дает воспоминание о том,

что когда-то, в свое время, особенно хорошо получалось. Моя первая в жизни короткая программа была под молдавскую мелодию "Жаворонок", и при подготовке произвольной на 1975--1976 годы -- олимпийского варианта-- я очень хотела весь пятиминутный музыкальный номер сделать молдавским. Это не получилось, но первая часть там все-таки была молдавской. В последние годы все время возникает желание еще раз использовать "Погоню" из "Неуловимых мстителей" -- наша короткая 1974 года, сделанная на эту музыку, была сразу всеми принята: к другим программам и публика и специалисты сперва присматриваются, как бы привыкают, а это -- точно любовь с первого взгляда. И вот в произвольной на 1977--1978 годы финальная часть -- снова "Погоня".

...Интересно порой рождаются новые элементы -- из ошибок при исполнении старых. Так было, например, с нашим "переворотом" (или "перебросом" -- более точного названия у этой поддержки нет). Мы с Улановым делали другую поддержку -- "вертолет", у Леши подломились кисти рук, и я по инерции пошла головой вперед. Станислав Алексеевич обратил внимание на необычность такого движения... Хотя в окончательном варианте "переброс" закрепился не сразу -- с Улановым он не получился, только с Зайцевым, тем более что Саша "вертолет" не любит...

С. ТОКАРЕВ: По утрам в Северодонецке ставится обязательная программа.

Ира как-то сказала: "Эх, поставить бы памятники Сальхову и Олегу Алексеевичу!" Это потому, что у нее прыжок "сальхов" самый нелюбимый и "тодес" Протопопова тоже. А этот тодес есть в обязательной 1977 года. и у Иры болит от него левая рука. Вот они заходят на тодес, Ира старательно вытягивается надо льдом, и по ее лицу видно, что она уже ждет боли.

Она описывает круг -- продолжением руки партнера, ее левая нога заложена за правую, но вдруг правый конек словно уезжает, выскальзывает из-под нее... "Ой!" Она резко вскрикивает и катит вдоль бортика, ссутулясь и потряхивая забинтованной кистью.

В довершение неприятностей у нее новые, еще не разношенные ботинки, она их все время перешнуровывает, подтягивает язык и однажды просто вырвала его...

-- Теперь у меня,-- шутит она,-- сзади ноге тепло, спереди продувает.--Хотя в общем ей не до смеха: знай заправляй окаянный язык в ботинок...

-- Еще раз,-- приказывает Тарасова, а иногда не успевает даже приказать, потому что Ира уже подала руку Саше, и в который раз заходят они на тодес, и опять Ира морщится от боли и перебинтовывает кисть, и при этом видна вспухшая бугром на запястье косточка На сей раз "ой!" кричал Саша -укололся о булавку, которой скреплен бинт, и еще долго возмущался тем, что "везде понатыкано".

Сейчас начнется лучшая, коронная часть его тренировки-- прыжковая. Он великолепный прыгун -- Саша Зайцев, он взмывает в воздух и словно зависает, и Тарасова иногда просто просит, чтобы прыгал он пониже и в длину, а не вверх.

-- Прямо Брумель какой-то,-- комментирует Ира хоть и иронически, но не без гордости за мужа.

Впрочем, в данный момент Саша берет дополнительный тайм-аут и принимается учить девочку Лену прыгать два с половиной. С одной стороны, для него это отдых, а возможности отдохнуть он никогда не упускает, с другой -- его хлебом не корми, а дай поделиться своими знаниями.

Бедняжке Лене сказано, что, пока она не научится крутить эти два с половиной несчастных оборота, партнера ей не найдут. И с самого утра она ездит и ездит, заходит и заходит на прыжок. То вдруг просияет: "Кажется, получилось!" -- то совсем скиснет.

-- Леночка, деточка,-- чеканит Тарасова, уставшая от объяснений -- ты поняла, наконец, или не поняла, ты почему головочкой своей не думаешь, радость моя?

Зайцев подъехал к ней.

-- Лена, смотри: локти сюда. Сюда, сюда, как будто ты арбуз держишь.

-- Скажи: "Как будто маму обнимаешь",-- советует Тарасова. -- Свою маму я лично раз в год вижу,-- парирует Зайцев.-- Не знаю, как ей, а мне про арбуз понятнее. Лена, давай еще, заходи, а я посмотрю.

Он умеет объяснять, он, кажется, прирожденный тренер -- аспирант инфизкульта Александр Зайцев, и Тарасова его не трогает, хотя ей очень хочется сказать, чтобы Леночка "дала дяде Саше заняться личными делами".

Впрочем, ее терпения хватает ненадолго. Тренировка идет дальше.

IV

Это первый период, а дальше второй -- очень неприятный. Вроде бы уже все сделано, вроде бы ты уже в форме, и все-таки что-то не то, а время уходит, и ты особенно остро чувствуешь, как бегут дни.

Так до начала декабря, до "Московских коньков", международного турнира, после которого обычно меньше волнений -- точно знаешь, что сделано, что не сделано, и можно все распланировать.

"Московские коньки" -- всегда праздник. Я очень люблю Лужники, Дворец спорта, хотя там и тяжело кататься. Московская публика довольно избалованная, да и лед здесь хитрый и коварный. 14--15 тысяч зрителей--они ведь дышать должны, и спортсменам мало остается воздуха, да и жарковато -сверху лед тает, а снизу он твердый, его поддерживают для хоккея. То есть ты видишь влажную поверхность и как бы распускаешь конек, а под этим слоем-то жестко.

Но в Лужниках то хорошо, что зритель не давит на тебя:

трибуны на расстоянии ото льда, но ты видишь их, ощущаешь их реакцию -- все чувствуешь и понимаешь снизу до самого верха трибун, целиком, а сама словно летишь... словно паришь...

Чувство полета есть в Лужниках.

А потом они для меня особенно дороги, потому что это первый в моей жизни ледовый дворец, где меня увидели в паре и, по-моему, сразу приняли -и с первым партнером и со вторым.

В шестьдесят шестом я впервые каталась здесь с Лешей Улановым.

На льду я была как бабочка -- свой день отлетала, никаких тебе забот. Я чувствовала, что я есть, что мне хорошо, партнер был где-то сзади, я его не ощущала, не думала о нем, просто мне нравилось кататься, нравилось летать, и улыбка была потому, что хотелось улыбаться, а не потому, что положено.

Остальное пришло потом -- места, которые тебе обязательно нужно занимать, ответственность, которая тяготит, медали с их оборотной стороной, не всегда сияющей...

Но тогдашние мои ощущения объяснимы во многом тем, что перед публикой мы появились впервые в показательных выступлениях, с короткой программой (у нас тогда не было концертных номеров). Это метод Станислава Алексеевича, в этом его мудрость -- представлять своих учеников публике так, чтобы дебют проходил не в тревожной обстановке соревнований, а в более легкой, праздничной: мы показываем работу и чувствуем реакцию на нее, зритель знакомится с нами и запоминает нас. Так было впервые в паре с Улановым и в паре с Зайцевым.

Правда, между первым и вторым дебютами минуло много времени, и ощущение было другое.

Прежнее счастье -- оно было от естественности и бесконтрольной в общем полноты чувств, когда ты не думаешь и не знаешь, кто и какой хочет видеть в тебе идеал, и все равно, какое на тебе платье.

В шестьдесят шестом у меня и платья-то никакого не было, кроме тренировочного, мама его постирала и пришила кружевца. Потом хореограф Татьяна Петровна Матросова сказала мне:

-- Девочка, что ж ты в таких грязных ботиночках на лед вышла?

А я и понятия не имела, что ботинки можно красить.

Смешно сейчас вспоминать. Нас выпустили на тренировку, я стала падать, растерялась. А на трибунах уже судьи сидят, тренеры. И Станислав Алексеевич впервые показывает им свою новую "продукцию".

Он, помню, даже рта не открывал, чтобы никто не подумал, будто что-то не в порядке. Сквозь губы, сквозь зубы все нам говорил, а еще больше глазами.

Мы носились с какой-то утроенной силой, нам словно мешали борта, что-то делали, чего сами не понимали...

Надя Горшкова однажды мне сказала:

-- Ты как с детства помчалась как угорелая, так и до старости бегать будешь.

Тогда мы выступали в показательных самыми первыми, а это труднее всего -- первыми и последними. Первыми трудно потому, что публика еще не расселась, а последними потому, что она начинает уже пробираться к выходу, к гардеробу за своими пальто. К тому же последних она знает наизусть, она их сто раз по телевизору видела.