Сотканный мир - Клайв Баркер

На самом поле ковра ленты разных цветов выписывали причудливые арабески на зелено-коричневом фоне, напоминая стилизованные изображения животных и растений. Центр ковра украшал большой медальон, горящий цветами, как осенний сад, по которому шли сотни геометрических фигур, в которых можно было найти и хаос, и строгий порядок, и цветок, и теорему.

Он охватил все это одним взглядом. Следующий взгляд уловил изменения в картине.

Краем глаза он увидел, что окружающий мир – дом, фигуры людей, стена, на которой он балансировал, – куда-то исчез. Он внезапно оказался висящим в воздухе над ковром, раскинувшимся внизу.

Но ковер уже не был ковром. Его узлы дрожали, словно пытаясь распуститься, краски и узоры волновались, перетекая друг в друга. Ковер оживал.

Из ткани возникал некий пейзаж, вернее, смешение пейзажей. Разве это не тора там, внизу, проглядывающая через облака? А это разве не река? И разве он не слышит рокот ее воды, низвергающейся с уступов искристым водопадом?

Под ним простирался мир.

И он вдруг стал птицей, бескрылой птицей, парящей в теплом, благоуханном ветерке – единственным свидетелем фантастического зрелища.

С каждым ударом сердца его глазам открывались все новые подробности.

Озеро с рассыпанными по его глади мириадами островов, похожих на спящих китов. Заплатки полей, злаки которых колыхал тот же ветер, что поддерживал его в воздухе. Бархатом леса поросший холм, увенчанный сторожевой башней, сверкающей на солнце.

Были и другие признаки людей, хотя их самих не было видно. У излучины реки стояли дома; приютились они и на гребне скалы, игнорируя силу тяготения. И город – кошмар архитектора, – половина улиц которого была безнадежно запутана, а другая половина заканчивалась тупиком.

Та же путаница наблюдалась повсюду. Равнины и возвышенности, плодоносные зоны и пустоши перемежались с нарушением всех законов природы, словно созданные каким-то выжившим из ума богом.

Он подумал, как хорошо было бы прогуляться там, среди этого бесконечного разнообразия, не зная, какой пейзаж ждет за поворотом. Жить в таком мире – это, должно быть, вечное, нескончаемое приключение.

И в центре этого удивительного пейзажа – самое странное зрелище. Громада темных облаков, пребывающих в постоянном движении, как птицы на Рю-стрит", подумал он.

При этой мысли он услышал голоса птиц – откуда-то издали, потом ближе, – и ветер подул сильнее, таща его вниз.

Он понял, что падает. Попытался крикнуть, но от скорости падения крик застрял в горле. Птицы кричали вокруг, обсуждая его странные действия. Он попытался раскинуть руки, но лишь перевернулся в воздухе, потом еще раз, так, что уже не отличал земли от неба. Ну и ладно. Так он хотя бы не узнает, когда придет смерть. Когда...

...тут все исчезло.

Он пролетел сквозь кромешную темноту и ударился о землю под несмолкающий гомон птиц.

Звуки и боль убедили его, что он еще жив.

– Скажи что-нибудь, эй, – потребовал кто-то. – Хоть попрощайся.

Следом раздался смех.

Он открыл глаза. Над ним склонился Гидеон.

Кэл открыл глаза чуть пошире.

– Скажи что-нибудь?

Он приподнял голову и осмотрелся. Он лежал посреди двора, на ковре.

– Что случилось?

– Ты упал со стены, – ответил Шэн.

– Упал, – повторил Кэл, садясь. Его подташнивало.

– Думаю, тебе повезло, – сказал Гидеон. – Отделался царапинами.

Кэл оглядел себя, проверяя это утверждение. Он содрал кожу на правой руке, и место удара о землю ныло, но острой боли нигде не было. Пострадало только его достоинство, но это не смертельно.

Он, шатаясь, поднялся на ноги и поглядел вниз. Ткань притворялась неподвижной. Горы и реки вновь спрятались под рядами узелков. Остальные, казалось, ничего не заметили. Для них этот ковер так и остался просто ковром.

Он пробормотал благодарность и пошел прочь. Базо бросил вдогонку:

– Птица-то твоя улетела.

Кэл пожал плечами.

Что это было? Галлюцинация, последствие солнечного удара? Если так, то она была потрясающе реальной. Он посмотрел на птиц, все еще кружащих сверху. Онитоже что-то чуяли; потому они здесь и собрались. Или у них тоже галлюцинация.

В чем он был уверен – так это в том, что у него все болит. И еще – хотя он находился в городе, где прожил всю жизнь, в двух милях от дома, он тосковал по дому, как потерявшийся ребенок.

IV

Контакт

Когда Иммаколата шла от дверей отеля к «Мерседесу» Шэдвелла по нагретой солнцем мостовой, она вдруг вскрикнула и закрыла лицо рукой. Темные очки, которые она всегда носила в людных местах Королевства, упали на землю.

Шэдвелл поспешно распахнул дверцу, но она покачала головой.

– Слишком ярко, – прошептала Иммаколата, отступая назад к отелю. Шэдвелл нашел ее в пустом вестибюле и, несмотря на присутствие сестер, ощущавшееся в воздухе, не упустил случая поддержать ее. Он знал, что ей это неприятно, и был рад этому.

Сестры дохнули на него холодным неодобрением, но Иммаколата и сама оправилась настолько, чтобы оградить себя. Увидев ее взгляд, он быстро отдернул руку, чувствуя покалывание в пальцах. Позже он улучит момент и поднесет их к губам.

– Извини, сказал он. – Я забыл.

Из своей комнаты уже спешил дежурный с номером «Спорта» в руках.

– Вам нужна помощь?

– Нет-нет, – быстро сказал Шэдвелл.

Дежурный, однако, смотрел не на него, а на Иммаколату.

– Солнечный удар?

– Наверное, – сказал Шэдвелл. Иммаколата двинулась лестнице, не обращая на них никакого внимания. – Спасибо за ваше участие...

Дежурный с недоуменным видом вернулся к себе, а Шэдвелл подошел к Иммаколате, которая нашла тень; вернее, тень нашла ее.

– Что случилось? Это из-за солнца?

Она не смотрела на него, но все же ответила.

– Я чувствую Фугу, – так тихо, что он скорее догадался, чем услышал. – И еще что-то.

Он подождал, но она молчала. Когда он уже собирался спросить, она продолжила:

– Там, далеко, – и сглотнула, словно избавляясь от чего-то, застрявшего в горле. – Бич...

Бич? Правильно ли он ее понял?

Видимо, Иммаколата почуяла его сомнение.

– Да, Шэдвелл. Он там.

И даже ее незаурядный самоконтроль не смог скрыть дрожь в ее голосе.

– Ты ошибаешься.

Она едва заметно покачала головой.

– Он мертв.

– Он не может умереть. Он спит. Он ждет.

– Но чего?

–Может быть, пробуждения Фуги.

Ее глаза из золотых стали серебряными. Дымки менструма поплыли, курясь, из глазниц, освещая воздух призрачным сиянием. Он никогда ее такой не видел, и это возбудило его. Член до боли напрягся в брюках, но она осталась к этому безучастна. Всегда была. В отличие от ее слепой сестры Магдалены, использовавшей свою неугасимую похоть в ужасных целях. Даже сейчас Шэдвелл видел, как она насторожилась в темном углу.