bratia - Gradinarov

Шмидт доволен подбором людей и оплатой, какую они запросили. Потому с легким сердцем и добрым настроем отправлялся на гусей.

Хвостов запряг пять нарт. Охотники выехали из Дудинского и по правому берегу направились в сторону станка Ананьево. Все в летних парках, в длинных броднях, в нганасанских солнцезащитных очках против снежной болезни. Едут ненадолго, на двое суток: боятся попасть в распутицу Но едут не спеша, дышат прогретым воздухом и посматривают на левый берег Енисея, откуда косяками тянется гусь. Слышны ружейные выстрелы, то далеко, то совсем близко. Кое-где лишь по вспышкам и дымкам можно предположить: там, в скрадке, затаился невидимый охотник.

Упряжки петляют вдоль заберегов среди вытаявших прибрежных валунов. Верстах в пятнадцати от Ананьева свернули вправо к угору, где в расщелине спряталась аккуратно срубленная приземистая заимка Хвостова. Рядом с избой шелестел по ледяному дну ручей. Когда солнце катилось на юго-запад, лучи играли в воде, добавляя расщелине света. Хвостов быстро распряг оленей и вывел на широкую косу к подножию угора, посадил на длинные поводки. Не уставшие за короткую дорогу олени копытили снег, доставая ягель. Их головы вскоре скрылись в копаницах. Иногда олени поднимали глаза, оглядывались, передыхали, устойчивее становились на задние ноги и продолжали копытить снег.

Охотники выкопали у обрыва берега скрадки, расставили перед собой гусиные профили, надели белые халаты и ждали птичий косяк.

Зарядив ружья, поудобней мостили приклады к плечам, искали самое удобное положение для стрельбы по птицам. В ожидании первого выстрела чувствовалась какая-то молчаливая нервозность. И только Хвостов выкопал скрадок чуть дальше от остальных, где вершина угора чернела землей, а ему легко было спускаться к избушке. В скрадке он сделал снежные полочки, куда разложил патроны, манок, охотничий нож, меховые вареги. У задней снежной стенки воткнул в снег лыжи. Зарядил двуствольный зауэр и затаился. В ожидании стаи успел сходить в избушку, разжег печь и поставил кастрюлю с водой. Он, когда еще ехали, сказал:

– Господа, не торопитесь! Мой гусь прилетает только сегодня к вечеру.

А отец Даниил расхохотался. Его хохот заглушил скрип нарт:

– Посмотрим, сын мой! Может, твой ко мне подлетит, а ты останешься без гуся! Да еще с зауэром! Такое ружье само в гусей палит! Вся тундра обхохочется, когда узнает: Хвостов не сбил гуся! Зря я за тебя молился!

– Не зря, отец родной! Бог уже послал мне десять гусей. Вечером они будут лежать у скрадка.

И он звякнул хореем по оленьим рогам. Упряжки пошли шибче.

– Поспешай не торопясь, коль гусь на подлете! – еще раз взмахнул хореем Мотюмяку.

Везло Хвостову и в охоте! На удивление всем – везло и отцу Даниилу! Хвостов, кроме выставленных профилей гусей, при подлете к угору гусиных стай, брал манок и громко вабил, приглашая птиц отдохнуть у обманок. Не один гусь обманулся манком, резко замедляя полет и без круга садясь на парящую землю, под пули хвостовского выстрела.

Отец Даниил перед каждым выстрелом крестился:

– Пореши, Боже, птицу!

Хотя чему удивляться! И тот и другой меткие стрелки, знали секреты выноса ствола вперед на две или полторы длины тушки летящей птицы с учетом направления ветра. И глухо падали сбитые гуси в сырой оспяный снег, оставляя окровавленные вмятины рядом со скрадками или по склону угора. За добычей охотники выскакивали из скрадков и ползли на брюхе по топкому снегу, забывая в азарте о лыжах. Кто пытался жалеть брюхо, по пояс проваливался в снег и не всегда успевал возвратиться, пропуская без выстрела плывущих над собой птиц. Гуси, завидя человека, поднимались выше, куда не доставал даже хвостовский зауэр. Один подранок Киприяна Михайловича с подбитым немощным крылом, скособочившись, сел по ту сторону заберега, чуть отдышался и пошел вперевалку по скользкой льдине на другой берег. Охотники сбежались к скрадку Федора Богдановича и по очереди следили в подзорную трубу за уходящим подранком. Он скользил лапами по льду по проталинам, падал на распустившееся веером крыло, оглядывался куда-то в небо, смотрел на пролетающих собратьев и что-то тревожно кричал. То ли просил о помощи, то ли предупреждал об опасности. Но стаи стали обходить охотничьи скрадки. Лишь однажды гусь выпал из клина и без круга опустился рядом с раненой птицей. Обошел вокруг, загоготал, будто спросил:

– А лететь можешь?

Подбитая птица взмахнула одним крылом. Самец раскинул над ней широкие, полные сил крылья, словно хотел поднять ее в воздух. Потом вытянул шею, и головы сошлись для прощания. Над рекой раздался громкий гусиный гогот. Охотники, услышав, вздрогнули. Он показался криком отчаяния, а может быть, упрека. Киприян Михайлович не отрывался от бинокля. Он видел картину от начала до конца. Когда гусь взлетел и издал прощальный клич, из глаз Киприяна Михайловича полились слезы. Он, расстроенный, подошел к скрадку Федора Богдановича, где все толпились у подзорной трубы:

– Что я наделал? Сколько боли я причинил! Лучше бы наповал! Ах, как они прощались! Их сердца добрее людских. Это потрясение я буду помнить всю жизнь.

И он вытер слезы.

– Видел! – за всех отозвался Шмидт. – Жаль подранка, умрет на холодной льдине.

– Не жить ему и суток! Песец учует – сразу сожрет. Или чайки склюют, – сказал Сотников. – Надо было спуститься да добить. Поленился. Теперь душа неспокойна. Грех принял на душу.

Отец Даниил вздохнул:

– Эх! Трогательно и жестоко. Мы отбираем у птиц жизнь, дарованную Богом. Хоть Он и дозволил человеку это делать. Библия гласит, что дано одним, не должно быть отобрано другим. Помолюсь за всех вас. Попрошу Бога о прощении.

– Ты, святой отец, и о себе проси. У тебя грехов поболе, чем у нас. Гусей завалил вдвое, чем я, и крест с груди не снимал, – кольнул купец.

– Мне по сану спишется, а вам Бог и ногой не шевельнет, чтобы сей грех простить. Обязательно молиться буду За вас! Да и вы не забывайте о Боге перед сном. А в полдень хоть креститесь перед трапезой. Потому чарку подадите мне за обедом самую большую. Мне одному пред Богом ответ держать за паству свою, – перевел в шутку отец Даниил упрек.

– Налить-то мы тебе нальем! Только ты не гневи Бога разглагольствованиями, как язычник. Помнишь, в Писании сказано: «Во многоглаголании нет истины», – поставил на место святого отца Хвостов.

– Так-то оно так! А помнишь, что наш классик сказал? Нет?

– Какой? – спросил Мотюмяку.

– По-моему, Александр Сергеевич Пушкин. Он призывал «глаголом жечь сердца людей!» Вот я вас глаголом и привлекаю к Богу, – ответил отец Даниил.

– А я зову на ужин. Только гусей прошу зарыть в снег, чтобы порчи не допустить.

В избушке догорали свечи. Запах вареного гуся витал над столом. Железная печурка накалилась докрасна, но отсыревшая с началом весны заимка еще не нагрелась. Горячий воздух постепенно вытеснял сырость из четырехгранного бруса, дощатого пола и насыпного потолка. Пока в избушке прохладней, чем на улице. В окошко, выходящее на Енисей, заглядывал яркий луч плывущего на запад солнца.

Федор Богданович с Василием у избушки на солнцепеке ожидали ужин и смачно пыхтели трубками. Шмидт внимательно смотрел на препаратора Савельева:

– Слушайте, Василий, ваше лицо, как у арапчонка, коричневое. Даже борода успела выцвести. А знаете, почему так загар пристает?

– Не точно, но догадываюсь! Здесь плотность воздуха ниже, чем, скажем, в Питере. Отсюда солнечные лучи, проходя через атмосферу, меньше теряют своей энергии.

– Вы правы! Эффект, как в горах. Там разреженный воздух, и загар липнет быстро, как здесь, – подтвердил Федор Богданович.

– Жаль, что нет зеркала, а в быстром ручье лица не разглядишь, – посетовал препаратор. – И вы бы, Федор Богданович, полюбовались своим загаром. Вы коричневей арапа. Так-то!

Потирая руки, вышел из избушки Хвостов:

– Фу, хоть погреться на солнышке! А то у печки жарко, а у стены холодно. О загаре – не волнуйтесь! У меня гусиный жир. Лицо смажете – и сидите в скрадке спокойно. Кожа останется цела-целехонька. Ну, пойдем первого гуся пробовать. Таков наш обычай.

Ужинали спехом. Азарт охоты снова тянул в скрадки, над которыми клин за клином тянулись на север гуси. Оголившиеся от снега сопки притягивали птиц чернотой, южной привычностью, где можно отдохнуть, заморить червячка всем, что вытаяло после зимы. А потом дальше сотни верст махать крыльями без посадки. И они, одурманенные парящими пятачками «обетованной» земли, без круга садились на бесснежье, получая вместо желанного корма свинцовые пули.

Охота для всех, кроме Шмидта и Савельева, – дело привычное и, пожалуй, будничное. Только ленивый или юродивый в низовье не охотник. У пришлых людей или затундринских крестьян мужики и бабы равны в работе. Мозолисты руки у тех и других от весел, ноют плечи от прикладов, водянками наливаются натертые от ходьбы на лыжах ноги по путику. И носы, и щеки, и лбы покрываются шелухой и сухой корочкой, обласканные морозами. Оленьи и собачьи упряжки подвластны как мужскому, так и женскому умению. А еще печь топить, уху варить, гуся коптить, рыбу солить, оленя свежевать, носки, вареги вязать, ичиги и другую одежонку шить. Сноровисты в работе и ни в чем не уступают друг другу, хотя хозяйством верховодят мужики. Они же и батраков нанимают на путину или охоту, подсобить заготовить на зиму рыбу, мясо, дрова. Нанимают не от лени, а от нехватки рук и скоротечности охоты или рыбалки. Упустишь день, упустишь неделю – и ушел олень на север, рыба на нерест, а сухой ивняк становится трухой. А голод и холод в низовье страшен, когда потеряно впустую время.