Мария, княгиня Ростовская - Павел Комарницкий

— Смелость уместна только среди твоих воинов, Бату, — старый Сыбудай отхлебнул чай из пиалы. — Смелость среди покорённых народов вредна и опасна, и всех смелых урусов следует уничтожать беспощадно, если только они не служат в твоём войске.

— Ты как всегда прав, мой мудрый Сыбудай, — молодой монгол отпил вина из чаши, причмокнул. Протянул руку, выбирая с блюда кусок варёного мяса. — Поешь, Иса, — он кинул кусок мяса толмачу.

Толмач, до сих пор стоявший на коленях сбоку от Повелителя, на лету подхватил мясо, впился в него зубами. По обычаю монголов, отказ от угощения Повелителя был прямым оскорблением.

— Простишь ли ты меня, о Повелитель? — прожевав, дрожащим голосом спросил толмач.

Бату-хан тяжело вздохнул.

— Я не сержусь на тебя, Иса. Ты всегда честно исполнял свои обязанности, исполнил и на этот раз. Но не думаешь ли ты, что уста, произнёсшие такие слова на своего Повелителя, будут вдыхать воздух и дальше? Ты ешь, ешь, Иса, — подбодрил толмача Бату-хан, заметив, что тот не в состоянии проглотить мясо. — Или ты хочешь нанести мне уже осознанное оскорбление?

Толмач, вздрогнув, вновь впился в мясо зубами. Сыбудай вновь отхлебнул из пиалы, с усмешкой наблюдая, как уменьшается кусок в руке переводчика. Вот интересно — жизнь для него сейчас измеряется остатком мяса в руке…

— Ты поел, Иса? — заботливо осведомился Бату-хан.

— О да, мой Повелитель, — дрожащим голосом ответил толмач, справившийся наконец с угощением. — Могу я попросить тебя, величайший?..

— О чём?

— Пусть меня удавят тетивой, мой повелитель.

Бату-хан снова огорчённо вздохнул.

— Это невозможно, Иса. Такое наказание полагается за простое неисполнение мелкого приказа, либо задержку в исполнении серьёзного.

Бату-хан кивнул, и охранные нукеры, разом выступив из тени, схватили толмача, подтащили его к пылающей чаше золотого светильника и сунули лицом в горящий жир. Волосы на голове несчастного затрещали и вспыхнули. Толмач забился, булькая, затем обмяк и затих.

— Достаточно, — подождав некоторое время, распорядился Бату-хан, и нукеры тут же вынули толмача из огня, положили наземь. — Дэлгэр!

— Я тут, о мой Повелитель! — из тени выступил толстый монгол.

— Я хочу, чтобы его похоронили достойно. Пусть всё будет так, как велит его вера. Это был хороший иудей. Пусть все знают — того, кто верно служит мне, награда не минует даже после смерти.

— …Варга… Слышь, Акинфий Ставрыч…

— Слышу, княже.

В холодной яме, где монголы хранили мясо забитых животных, не употреблённое в пищу непосредственно, было темно и мерзко. Яма была выдолблена рабами в земле, покуда ещё неглубоко промёрзшей, и перекрыта сверху толстыми жердями в два или три наката. Голые русичи, забитые в толстые дубовые колодки, сидели прямо на земле. Боярин поморщился — так болело избитое тело. Надо же, до чего изощрены эти звери поганые в деле мучительства людского… Вот и колодка тоже — две плотно пригнанные доски с прорезями для рук и головы, и верёвка к ногам пропущена… Ни разогнуться, ни встать, ни лечь невозможно… И друг к другу не подобраться, верёвку перегрызть…

— Не сделал я, Варга, не выполнил наказ отцовский. Не отыграл время, столь необходимое нашим…

— Не кори себя, Фёдор, — ответил боярин. — Как токмо ступили мы в шатёр его, я уж понял — не помилует нас поганый Батыга. Твёрдо настроен он на войну, и время тянуть не в его интересах. Ты всё правильно сделал, княже. Нельзя такие оскорбления терпеть, никак невозможно. Честь посольская не пустой звук. И себя уронили бы, и дело не спасли.

Вновь воцарилось молчание. Снаружи доносилась гортанная речь степняков, возгласы и смех.

— Все ли живы, братие? — спросил Варга, чтобы хоть как-то развеять гнетущее настроение.

— Живы… Живы покуда… — отозвались голоса.

— Путяты нету, — вдруг сказал кто-то.

— Куда делся?

— Как стали наше имущество да коней имать поганые, его отделили и потащили куда-то.

— Вот как… — задумался Варга. — Странно сие…

— …Прости, княже. Ничего не смог я сделать. Меня одного и оставил в целости проклятый Батыга, дабы донёс я слова его, да весть о том, как поступили с посольством рязанским.

Путята стоял, опустив голову, посреди горницы, в которой ещё три дня назад сидел князь Фёдор. Да. вот тут и сидел, на этом вот месте…

Пламя свечей колебалось, и по контрасту с ним лица князей, собравшихся за столом, казались особенно неподвижными — словно и не живые лица, а статуи греческие… Юрий Ингваревич, Олег Ингваревич, Давид Ингваревич, Глеб Ингваревич, Роман Ингваревич. Все здесь. И Всеволод Михайлович Пронский сидит, тяжко глядя на Путяту, и Олег Красный, брат князя Юрия Рязанского. Все собрались, все до единого. Недостаёт только одного — молодого князя Фёдора Юрьевича…

— Ступай, Путята Сухинич, — медленно, ровно проговорил князь Юрий Ингваревич. — Нет твоей вины в случившемся. Отдыхай.

Путята горестно вздохнул, повернулся и вышел в дверь, подавив внезапное желание выйти, пятясь задом. Надо же, с одного раза въелась привычка…

Выйдя во двор, Путята натянул на уши шапку, огляделся. Двор князя Рязанского был полон народу, тут и там тускло отсвечивала броня воинов. В душе Путяты завозилось мерзкое сомнение, но он отогнал его. Нет, ерунда… Он же видел, какая сила прёт, ничего не сможет князь Юрий Ингваревич…

Раздался глухой топот копыт, и во двор вихрем влетела всадница, за ней — слегка приотставшая охрана. Путята узнал молодую княгиню Евпраксию, жену… вдову князя Фёдора Юрьевича.

Молодая женщина соскочила с коня, в два широких шага оказалась возле Путяты.

— Что?! Что с ним?!!

Путята стянул шапку, понурив голову.

— Прости, матушка. Не уберегли…

Морозный ветер бил в лицо, снежинки кололи, как иголки, то и дело норовя попасть в глаз. Похоже, к ночи разыграется непогода, надо бы поспешить.

Евпатий Коловрат Вновь пришпорил коня, но тот нимало не прибавил ходу, а только захрапел умоляюще — не гони, хозяин, и делаю больше, чем могу…

Рядом скакал запасной конь, навьюченный сумами. Впрочем, поклажа была нетяжёлой, и кони все как на подбор, ни одного слабосильного. Вот только никакой конь не способен скакать и скакать без отдыха…

— Евпатий! Слышь, Евпатий! Да погоди гнать-то, воевода, придержи чуток! — раздался крик сзади. Евпатий оглянулся через плечо — спутники его отстали, кони уже едва перебирали ногами.

— Некогда, Ермил, некогда ждать! Сейчас один день как жизнь!

— Погоди, Евпатий, коней же загоним! — взмолился Ермил. — Ну что, разве быстрее пешими-то до Чернигова доберёмся?