Восточные религии в римском язычестве - Франц Кюмон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В период империи, одновременно с триумфом семитских Ваалов и Митры, астрология заставила всех считаться со своей властью. В эту эпоху ей слепо предавались все: ее горячими сторонниками стали цезари, часто в ущерб своим древним культам. Тиберий пренебрегал богами, потому что верил лишь в судьбу{345}, а Отон, слепо поверив своим восточным гадателям, двинулся против Вителлия вопреки гибельным предзнаменованиям, напутавшим его официальных жрецов{346}. Самые серьезные ученые, подобно Птолемею при Антонинах, излагали принципы этой лженауки, и их принимали лучшие умы. Фактически почти никто не делал различия между астрономией и ее незаконной сестрой. Эта новая и трудная тема заполоняет литературу, и уже при Августе или Тиберии Манилий, окрыленный звездным фатализмом, попытался придать поэтичность этой сухой «математике» вслед за своим соперником-Лукрецием, который сделал то же для эпикурейского атомизма. Искусство искало в ней вдохновения и с удовольствием изображало звездные божества: архитекторы возводили в Риме и провинциях роскошные септизонии по образу семи сфер, в которых движутся планеты, вершители наших судеб{347}. На первых порах будучи привилегией аристократии{348} — так как получение точного гороскопа было трудным делом, и консультация дорого стоила, — это азиатское гадание быстро стало общедоступным, в основном в городских центрах, где изобиловали рабы с Востока. У ученых-астрологов из обсерваторий имелись неофициальные собратья, которые гадали на углах перекрестков и во дворах сельских земельных владений. Но следы этих верований сохранили безвкусные эпитафии, которые, по словам Росси, являются «бредом в мире надписей». Появился обычай четко указывать в них час рождения, предопределивший время смерти:
Nascentes morimur, finisque ab origine pendet (Рождаясь, мы умираем, и конец зависит от начала){349}.
Вскоре не осталось крупного или мелкого дела, которое решались бы начать без совета астролога. От него требовали предсказаний не только о важных государственных событиях вроде военных действий, основания города или восшествия на престол правителя, не только по поводу женитьбы, путешествия или переезда — их прозорливости поверялись даже самые ничтожные действия повседневной жизни. Никто больше не приглашал гостей на обед и не принимал их, не отправлялся в баню или к парикмахеру, не переменял одежды и не стриг ногтей, не дождавшись благоприятного момента{350}. Дошедшие до нас сборники «начинаний» (καταρχαί) содержат вопросы, вызывающие улыбку. Не будет ли родившийся сын украшен огромным носом? Не пустится ли появившаяся на свет дочь в любовные приключения{351}? А некоторые наставления выглядят почти насмешкой: тот, кто обстрижет волосы при ущербной луне, станет лысым — очевидно, по аналогии{352}.
Стало быть, вся жизнь человека, как и государства, до его мельчайших происшествий зависит от звезд. Безраздельная власть над нашим каждодневным существованием, которая им приписывалась, изменила даже обывательский язык и оставила следы во всех производных от латыни словах. Так, например, называя дни недели «Lundi, Mardi, Mercredi»[10], мы, сами того не зная, прибегаем к астрологии, так как именно по ее учению понедельник был посвящен Луне, вторник — Марсу, среда — Меркурию, а остальные четыре дня другим планетам; или же неведомо для самих себя признаем за этими звездами их древние качества, когда говорим о характере «martial», «jovial», или «lunatique»[11].
Однако, нужно признать, греческий дух попытался воспротивиться этому помешательству, охватившему мир, и, начиная со времени своего распространения, астрология находила противников среди философов. Самым изощренным ее недругом стал во II в. до н.э. настроенный скептически Карнеад. Последующие полемисты повторяли, воспроизводили и развивали в тысячах форм те меткие аргументы, которые он использовал. Они таковы: разве все люди, которые вместе гибнут в битве или при кораблекрушении, родились одновременно, коль скоро имеют одинаковую участь? И напротив, разве мы не видим близнецов, появившихся на свет одновременно, с самыми несхожими характерами и с самыми разными судьбами?
Но диалектика подобна фехтованию, и ею греки всегда владели в совершенстве, и защитники астрологии находили ответ на все. В основном они стремились к надежности результатов наблюдений, на которых покоилась вся замысловатая постройка их искусства — то есть воздействие, оказываемое звездами на природные явления и характер индивидов. Можно ли отрицать, говорили они, что солнце вызывает к жизни и губит растительность, вызывает у животных течку или приводит их в состояние летаргического сна? Не зависит ли морское волнение от движения луны? Не сопровождается ли ежегодно бурями появление на небе некоторых созвездий? Наконец, не предопределяются ли явным образом физические и нравственные качества народов климатом, в котором они живут? Воздействие неба на землю неопровержимо, и стоит допустить влияние звезд, как все предсказания, построенные на этом тезисе, окажутся законными. Коль скоро исходный принцип принят, второстепенные теоремы логически вытекают из него.
В целом эти рассуждения оказались неопровержимыми. До прихода христианства, боровшегося главным образом против запятнавшего себя идолопоклонства, астрология почти не имела других противников, кроме тех, которые отрицали возможность всякой науки — члены Новой Академии, объявившие человека неспособным достичь уверенности в чем-либо, и радикальные скептики, вроде Секста Эмпирика. Но можно утверждать, что при поддержке стоиков, которые, за редкими исключениями, были благосклонны к ней, астрология вышла с победой из первых битв, которые выпали на ее долю: выдвинутые против нее возражения привели лишь к видоизменению некоторых ее теорий. Впоследствии общее ослабление критического духа обеспечило ей почти непререкаемый авторитет. Ее противники не обновляли своих аргументов, они довольствовались повторением сто раз оспоренных, если не опровергнутых доводов, которые выглядели довольно банальными. При дворе Северов те,
