Северный Удел - Андрей Кокоулин

— Здравствуй, сын.

Матушка остановилась напротив меня.

Сделалось тихо. Сдвинулся и пропал Тимаков. Затуманились Террийяр и Мари, нависшие слева и справа. Я смотрел на матушку, матушка смотрела на меня.

Исчезновение отца прорезало на ее лице новые морщинки. У волос за ушами появились седые кончики. Нос проступил четче, заострился. Кожа, облепившая скулы, казалась тонкой, как папиросная бумага.

А в глазах пряталась боль.

Она изучала меня недоверчиво, осторожно, словно и во мне могла крыться причина этой боли. Миллиметр за миллиметром — лоб, брови, ресницы, шрам на губе.

Узнавание словно вдохнуло в нее жизнь. Порозовели щеки. Расправилась складка над переносицей. Облегчение мягко продавило рот:

— Сынок!

И я, безотчетно тискавший полы мятого мундира, поймал грудью и плечом ее тело, обнял сам, вдыхая аромат дома и розового масла.

— Матушка!

— Живой.

Тонкие пальцы взбили волосы на моих висках.

— Все хорошо. Живой, — сказал я.

Матушка, отстранившись, снова посмотрела мне в глаза.

— Ты, кажется, стал выше.

— Ассамея. Там высыхаешь и вытягиваешься.

Она рассмеялась.

— Пойдем в дом, — она взяла меня за руку. — Расскажешь.

И вот тут уже взлетели чепчики.

— Бастель! Бастель!

К чепчикам — цилиндры. Меня обступили.

Слева, сияя глазами, прижалась сестра, Террийяр, говоря что-то, пожал плечо, кто-то похлопал по спине.

Ведомый сквозь череду радостных лиц, между мундирами, сюртуками и платьями, я улыбался и кивал, пригибался под зонтиками и пожимал руки, но не мог отделаться от ощущения, что среди собравшихся может быть убийца.

Не вижу! Ни одной жилки!

Крыльцо. Жандармские офицеры. Серебро пуговиц. Дядя Мувен.

— А двери мы подновили, — обернулась матушка.

Узор из бирюзовых ящерок бежал окантовкой по створкам. Раньше его не было. У ящерок крашеным, красным и желтым стеклом посверкивали глаза.

Я обернулся.

Толпа осталась внизу, у ступеней. Расщепленный верх кареты возвышался над головами. С плаца подтягивались любопытные пехотинцы. Кто-то уже взбирался на козлы.

— Там Майтус, — сказал я матушке.

— Я помню, — кивнула она. И скомандовала: — Прохор, Трешон!

Двое босых, в портах и полукафтаньях слуг скользнули мимо меня. Пахнуло луком и сеном.

— Бастель, я так рада! — остановила меня у порога Мари.

Она поймала мои пальцы в свои тонкие, невесомые.

Поздний ребенок. Дюжина лет разницы. Я помнил ее годовалой, помнил ученицей Левернской гимназии.

А тут — почти женщина.

— Я тоже, сестренка, — наклонившись, я поцеловал ее в розовую щечку.

— Мне сделали предложение! — тут же выпалила она.

— Мари! — укоризненно сказала матушка.

— И кто он? — шутливо сдвинул брови я.

И внутренне осекся: играю отца. Его интонацию, его фальшивую суровость.

— Ты его не знаешь.

— Я, конечно, не так уже молод…

В доме было прохладно.

Матушка любила шторы и гобелены, и обитую дорогой ванзейской тканью мебель. А также высокие этажерки, комоды и тумбы. Все массивное и воздушное.

Это так отвечало ее собственному характеру — обстоятельному, твердому и одновременно витающему в облаках.

Шторы развевались, гобелены покачивались, дерево сияло лаком. Солнце лежало на полу ровными полукружьями.

Миновав прихожую, я опять влип в толпу.

Домашние слуги, дальние родственники, которых вдруг занесло в наше поместье, гости из соседних имений.

Голова кругом.

Чьи-то руки, протянутые для рукопожатия. Голоса — шу-шу-шу. Улыбки, частью дурные. Усы и бороды. Нос Поликарпа Петровича, первого моего няньки.

Выдающийся нос. Сизый.

Только вот он почему-то тянется и плывет, тянется и…

Матушка не дала мне упасть.

— Ну-ка, цыц все! — скомандовала она, держа меня за руку каким-то борцовским хватом. — Вечером насмотритесь. И Репшина позовите.

Так мы по лестнице и поднялись.

Урывками возникали перед глазами то перила, то ступеньки, то рожок светильника. Обеспокоенное матушкино лицо туманилось и дрожало.

Но шагал я сам. Шагал, перебирал ногами, как плыл, удивляясь силе, что меня куда-то разворачивает и направляет. Мимо стены, мимо окна… Ай, гуафр, солнце! Уберите! В широкий дверной проем, мимо стульев…

Остановиться? Пожалуйста, все, что угодно, сладкий голос! Ах, тебе еще и сапоги снять?! Вот кто бы подумал…

Затем я рухнул на кровать.

Сон мой был темен и беспорядочен. Темнота была похожа на грубую штриховку угольным карандашом. Что-то вспыхивало в ней и гасло.

Кажется, я видел руку художника.

Тонкая кисть, обкусанный ноготь, выпуклая сирень вен. Стремительные злые движения по серой бумаге. Ширх-ширх-ширх.

Проснулся я от того, что кто-то похрапывал рядом.

Повернув голову, я увидел умостившегося на стульчике в изголовье кровати человечка, покойно сложившего руки на животе.

Жилетка. Пиджак. Бант на шее.

Лицо человечка во сне слегка оплыло, зарозовело, оно было круглое, с пуговкой носа и задорно вздернутыми рыжеватыми бровями.

Короткие баки. Залысина на лбу. Жабо второго подбородка, сейчас особенно видное. Прислуга? Охрана? Гость?

Сквозь шторы пробивалось солнце. Пятна золотого света пританцовывали на потолке и на стене, разрисованной в щемяще-знакомое белое и голубое, морское.

Я приподнялся на локте, с легкой грустью узнавая старую свою комнатку с маленьким столом и настоящим штурвалом, вырастающим из стены. Все сохранилось, даже карта, на которой я намечал маршруты своих будущих плаваний.

Видимо, уловив мое движение, человечек прекратил храпеть. Светлые, ласковые глаза, открывшись, нашли меня.

— А, проснулись? — обрадовался человечек.

Я кивнул.

Он подал ладонь.

— Репшин. Яков Эрихович. Так сказать, ваш семейный доктор.

— А, извините, был же…

— Альберт Юрьевич? Роше? Так полтора года как умер, — Репшин вздохнул. — Прекрасный был специалист, Благодати ему. Я у него в учениках ходил. А вас, Кольваро, то есть, семейство ваше, он вроде как по наследству мне и передал.

Репшин улыбнулся.

Какое-то время мы изучали друг друга.

— Ах, Бастель, Бастель, — сказал наконец Репшин, наклоняясь, — что ж вы довели-то себя? Сейчас, конечно, получше, но вчера, голубчик…

— Как вчера? — хрипло произнес я.

— А так, — доктор цепкими пальцами поймал мою кисть, развернул к себе, — провалялись вы без малого двадцать шесть часиков. И доложу я вам…

— Постойте, — сказал я, отдергивая руку, — мне нужно…

Откинув одеяло, я попытался встать.