Тропы Алтая - Сергей Залыгин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Теперь вы должны сказать, что, по-вашему, делаю в науке я, Вершинин?»
«Вы?»
«Да, я».
«Думаю: лицуете, окрашиваете и подгоняете друг к другу факты. Чтобы они обращались к людям той стороной, которую вы считаете наилучшей…»
«Подождите! Вспомните — разве когда-то спор со мной прошел для вас даром? Разве я не заставил вас думать так, как прежде вы не думали?»
Минуты две, может быть, три оставалось до отхода поезда: глуховатый, донесшийся будто откуда-то из недр Барабы, прозвучал второй звонок. Снова стало слышно, как ветви скрипят в палисаднике.
«Что же, Константин Владимирович, — вдруг ответил вопросом на вопрос Корабельников, — что же вы делаете в Барабе? Что делаете здесь без фактов, но с девизами, с лозунгами, с великолепными идеями?»
«Представьте, спорю с генералом Жилинским».
«Вот как? Пытаетесь?»
«Спорю».
Не поверил Корабельников. Не поверил или не понял, только вдруг сказал, как бы подводя итог:
«Преждевременно!»
«А вы — вы без лозунгов, без девизов, без идей, но с фактами смогли бы рассудить наш спор?»
«Время… Время сможет. Больше ничто!»
Проводник на площадке вагона поднял фонарь, поглядел вниз на платформу.
«Гражданин, займите свое место». — Зевнул, прикрыл рот фонарем.
«Слушайте, Константин Владимирович, вам нужна другая страна… Вы когда-то учились у меня, я знаю, что вам нужно. — Корабельников поднялся на подножку вагона. — Знаю!»
Платформа с желтыми квадратиками света, падавшего из окон, вздрогнула под ногами Вершинина.
«Какая? — крикнул Вершинин. — Какая страна?»
«Новосибирск… До востребования… Посылаю вам рекомендательное письмо. Намечается алтайская комплексная экспедиция. — И совсем уже откуда-то из тумана, из темноты: — Горный Алтай!»
Горный Алтай… Горный Алтай…
Даже когда Вершинин выступал с докладами о природе Горного Алтая и потрясал эрудицией своих слушателей и сам ликовал — вдруг приходили к нему не то чтобы воспоминания о Барабе, а как бы ощущение ее…
Вдруг облик профессора Корабельникова того времени возникал перед ним, и он вспоминал, что Корабельников не только вручил ему Горный Алтай, подарил ему Лукоморье, но еще и заставил его служить той самой описательной науке, против которой он, Вершинин, когда-то горячо выступал, которая, по его убеждениям, была наукой конца девятнадцатого века — начала двадцатбго, но вторая половина этого века явно уже не мирилась с нею.
Эти воспоминания, это ощущение Барабы, совсем, казалось бы, ушедшей из его жизни, нынче вдруг возникали снова, еще более тревожные, чем прежде.
Вершинин думал: нынче всему виной Рязанцев, «правильный» человек.
Так, наверное, и было.
И все-таки он снова и снова заглушил бы в себе ту давнюю тревогу, которую он испытывал, стоило ему услышать это грубое и резкое слово «Бараба», заглушил бы перед самим собой… А перед Андрюхой?
В последние годы стало слышно, будто в Сибири снова будут восстановлены границы природно-экономических районов, которые когда-то выдвигал Вершинин, о которых он до сих пор говорил: «мои границы».
И когда этот слух до него дошел, он разыскал и перелистал свои забытые «Материалы» и стал ловить себя на том, что нет-нет да и нарисует на клочке бумаги Сибирь в «своих границах».
Но однажды подумал: «А, собственно, какое отношение имеют к нему, геоботанику, границы экономических районов Сибири? Ровно никакого! Ну и Бараба, значит, тоже не должна иметь к нему никакого отношения. Ни малейшего! Только вот Андрюха…»
Глава одиннадцатая
Всю ночь Рита чувствовала, как она спит, и всю ночь знала: лишь только сон чуть-чуть отпустит ее, она сразу же проснется, проснется для того, чтобы узнать, что случилось.
Открыла глаза. Думала, ее встретит раннее утро, может быть, рассвет, но сон, настойчивый, цепкий, оказывается, держал ее долго: солнце светило уже совсем ярко, по-дневному, и уже теплым было все вокруг в его красноватых лучах.
Душно пахли известью теплые стены, полы — охрой, простыня и наволочка — мылом, но сильнее всего пахло травой и теплым лесом.
Из окна веяло дымком — должно быть, во дворе топилась печурка. Запах же леса был где-то здесь, совсем рядом. Догадалась: откинула тонкое одеяло, приблизила к лицу сначала одну, потом другую руку, склонила голову сначала к одному, потом к другому плечу — запахи пихты, мхов, кедра, сыроватой хвои стали совсем явственными. Рассыпала волосы по лицу — запахи стали еще сильнее, а солнечный свет блуждал теперь перед глазами множеством разноцветных искр.
Запахи эти она принесла с собой из леса, согрела их своим теплом.
Лес, горы, просторы всегда ее немного пугали, озадачивали, и не потому, что она боялась заблудиться, не потому, что природу не любила, а из-за того, что не любила среди природы оставаться одна, не знала, что с собой делать.
Сейчас она чутко и благодарно вдыхала принесенные с собой запахи, какую-то ласку к лесу вдруг почувствовала и долго слушала шорох деревьев за окном. Но, полежав еще несколько минут, все-таки поняла, что проснулась не от этого, а от какого-то другого ощущения.
После той ночи, когда она вдруг так мило подумала о Реутском — о нем и о себе вместе, — она встретила день как человек, наконец-то нашедший трудное решение, и поэтому уже не думала больше о себе. Тем более что незаметно появилась у нее другая забота: дело.
Рита, если хотела, многое умела делать. Она училась хорошо, но только по тем предметам, которые читали хорошие лекторы, плохих не слушала — на скучных лекциях рисовала чертиков, красавиц и читала Паустовского.
Даже выучив материал, она плохо сдавала тем преподавателям, которые принимали экзамены позевывая. Терпеть не могла сдавать таким.
Зато если экзаменатор с явным интересом начинал ее «прощупывать», откуда что бралось, она отвечала на вопросы, даже если совсем плохо знала их.
Приезжая в праздничные дни к тете, она облачалась в ее халат, завертывая этот халат на своей талии чуть ли не вдвое, закатывала рукава повыше, голову повязывала самой что ни на есть худенькой и старенькой косынкой и, распевая, начинала теснить тетю на кухне.
И не только пела — дело спорилось у нее, как будто весь свой век она только и делала, что стряпала пирожки и торты.
Но в заключение обязательно должна была произойти такая сцена: появляются гости, тетя уже переодета, а Рита все еще в тетином халате с засученными рукавами, и волосы, выбившиеся сквозь драную косынку, припудрены мукой.
В маршруте с Андреем никто на нее не смотрел, никто ею не любовался. Андрей любовался только травами. Увлекать тоже было некого.
Один раз нашла эдельвейс. Обрадовалась. За эдельвейсом, она знала, туристы на Западе совершают многодневные восхождения в Альпы. Эдельвейс и верхняя граница его распространения очень интересовали Вершининых — старшего и младшего, и еще потому Рита обрадовалась, что цветок этот Онежка находила уже несколько раз, ей же не повезло ни разу.
Она даже по-латыни вспомнила название, не очень уверенно, но все-таки крикнула:
— Леантоподиум! Эдельвейс! Ура! Находка! Эврика! Эврика!
Подошел Андрей, поглядел:
— Э-э! Ври-ка! Обыкновенный бессмертник!
Он умел иронизировать и уколоть тоже умел с этакой плутоватой и даже саркастической усмешкой лопоухого своего лица, но тут был занят делом настолько, что не засмеялся. Махнул рукой, и больше ничего.
Она ответила:
— Па-аду-умаешь!
Андрей же уселся на поваленный кедр, поковырял кривым ножом еще крепкую кору и сказал:
— Менделеев в своей таблице указал на существование еще не открытых элементов, а ботаник Цингер Николай Васильевич описал растение — торицу-предусмотренную, о которой ничего не знал, но все угадывал. Что главное? Главное — постигнуть систему… Так? А как постигнуть? Интер-р-есно?!
И ему было все равно, слышит она его или не слышит, понимает или не понимает. Если бы Риты и вовсе не было, он то же самое и с тем же выражением сказал бы какому-нибудь дереву или камню.
Она все время была рядом с ним, а он был один, но даже себя самого не чувствовал.
Мало того — он и ее тоже заставлял не замечать самое себя, и она двигалась в сумраке тихого хвойного леса, делала записи, жила, а себя не замечала. Это так ново было для нее, так необычно, что сначала она себе не поверила. Могло ли это быть с нею? Могло ли быть с живыми людьми?
Рита всегда, даже во сне, а днем только редкую минуту не чувствовала себя, не забывала о своем лице, о своих движениях, о своем голосе. Ни одна мысль, ни одна радость, ни одно несчастье еще не смогли заслонить ее от нее. Никогда этого не бывало!
И, наверное, если бы она произнесла что-то такое же умное, как Андрей, если бы так же, как он, раздумывала о какой-то системе, — в эти минуты душевного и умственного напряжения она особенно сильно почувствовала бы себя всю: свои глаза, свои руки, свой голос, свое «это».
