Проза о неблизких путешествиях, совершенных автором за годы долгой гастрольной жизни - Игорь Миронович Губерман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И о работе тоже, разумеется, писал: «Я все лето приносил пользу обществу, копая сибирскую землю под кабели, ставя опоры для линий электропередач и сваривая пластиковые трубы для прокладки телефонных проводов, чем весьма обогатил проблему “плюс электрификация”… Прости мне лаконичность письма, я больше привык теперь к лопате и гаечным ключам».
Я и хвалился, разумеется, чем мог: «Зато два дня назад мылись в бане моего собственного изготовления (даже с предбанником), парились и наслаждались, как истые крестьяне. А перед этим была всякая ежегодная суета с огородом, посадили мы множество всяких семян (в том числе – часть неопознанных, ибо покупал я все подряд, а что есть что – частично забыл) и уже едим лук и редиску, скоро будут огурцы и картошка. Так что, как видишь, поселять евреев в Сибири разумно и целесообразно».
И еще, чуть позже: «Размеренный осенний ажиотаж крестьянского быта: соление капусты (в жутком количестве мы ее собрали, так что и не знаем, что с ней делать), торжественная развеска на видном месте связок чеснока, закапывание в погребе моркови (ее и в погребе надо закапывать в землю), даже сделали горлодер, коим я весьма горжусь: это такой сибирский кетчуп – хрен, чеснок и помидоры (жуткой остроты, в качестве закуски под водку способен исторгнуть стон наслаждения у самого забубенного гурмана)».
Я сообщал старшему брату обо всех перипетиях моей ссыльной жизни: «Предпринял я тут попытку освободиться досрочно. Мне мое непосредственное начальство дало очень хорошую характеристику, но начальник управления, некий немец Фукс, посоветовавшись с кем-то, отказался ее подписывать и собственноручно сочинил другую. Так как у меня ничего порочащего не было (ни прогулов, ни пьянства на работе), то он замечательно красиво написал, что я работаю “без всякого творческого подхода, отбывая время, положенное народным судом”. Так что придется мне еще два года строить шедевры сельской архитектуры (я о своих пристройках к дому)».
В это как раз время вышел в Америке сборник моих стишков – дело рук моего вечного друга Юлия Китаевича. И последовало (из Москвы, вестимо) распоряжение как-нибудь чувствительно меня наказать. А что может быть чувствительнее для ссыльного, чем лишение его семейной жизни?
Я об этом Доду и рассказывал: «Мироныч, привет! Я нашел замечательное место, чтобы написать тебе, наконец, письмо, – общежитие № 3 по ул. Гоголя, 6, комната 32, заходи при случае, меня вызовут, посторонним вход запрещен. Уже почти два месяца, как меня сюда загнали безо всяких причин (я имею в виду законные, то есть какие-либо с моей стороны прыжки с пути исправления)… После работы меня отпускают на полтора-два часа поесть (из них сорок минут – дорога), а в выходные – иногда, об этом надо просить специальным заявлением, так что я, приходя к коменданту, прошу открытым текстом: отпустите к жене поночевать. Тому кажется это очень смешным, и он каждый раз серьезно объясняет мне, что сам он спит с женой гораздо реже, в ответ на что я говорю ему, что у него зато профессия героическая, и мы расстаемся – он довольный собой каждый раз, а я – только через раз (ибо отпускают не всегда). Но зато благодаря этому наши с Татой отношения обрели прелесть случайной и полузаконной тайной связи, так что все, как видишь, к лучшему в этом лучшем из миров.
Сашка Городницкий, узнав о моих чисто солдатских увольнительных, прислал мне замечательный стишок: “Знают женщины и дети, / И жене пора узнать: / Губерман наш и при свете / Может переночевать”…
И пойду-ка я теперь к соседям чифирить, там компания у меня прекрасная: два убийцы и вор-домушник, они уже стучали в стенку, стынет чай».
Про то, что старший брат мой – знаменитый геолог и бурит на Кольском полуострове в городе Заполярном сверхглубокую скважину, знали все мои коллеги по ссыльному счастью, и об этом я тоже Доду сообщал: «Тут у нас плотники на стройке читали о тебе статью, после чего долго расспрашивали меня о твоих героических свершениях, стараясь не выказать мне явно написанного на их лицах сожаления: вот, мол, один брат таков, а другой каков, очень их забавляло столь прямое воплощение пословицы, что в семье не без урода. После чего по доброте душевной предложили они мне на троих (на стройке у нас это делается столь непрерывно, что я даже думаю – не отсюда ли произошло слово “строитель”?), но я держусь прочно и на работе еще не пил ни разу (почти, грех обманывать старшего брата)».
И в другом письме – о том же самом: «Милька привез из Москвы подаренный тобой образец керна, и я таскал его к себе на работу, всем показывая. О скважине твоей все здесь читали, так что смотрели с большим интересом, а потом смотрели на меня, и в глазах у всех одна и та же мысль: все-таки есть в этой фамилии и порядочные люди. Очень радуюсь твоим успехам и паблисити (особенно “Правде” и телевидению), а как подумаю, сколько ты вкалываешь, сразу понимаю, что весь наследственный запас трудового энтузиазма ушел на тебя и ни капельки на меня не осталось. Но зато я, согласись, полностью избавил тебя от легкомыслия, приняв его на себя с большим удовольствием. Хорошо это получилось у наших родителей, царствие им небесное, а то было бы скучно, если бы все размазалось поровну. Правда же?»
Подписывался я довольно однообразно: «Твой преступный, но исправляющийся брат», «химик физического труда», «твой брат (за что прости)», «порочный брат, крестьянствующий пролетарий» и всякое тому подобное.
Почти в каждом письме я благодарил Дода
