Улыбнись, малышка - Эдриан Маршалл

— Хорошо, Кэрол, давай поступим по-другому. Мне тоже непросто говорить о том, что случилось. Но я считаю, что молчанием мы ничего не решим. Тот поцелуй между нами… он был не случайным, ведь так?

Я молча кивнула, продолжив заниматься салфеткой.

— И ты думаешь обо мне так же часто, как я о тебе. Так?

Я снова кивнула, разложила салфетку на столе и принялась чертить на ней узоры указательным пальцем.

— Это не страсть, не увлечение, и мы оба знаем, что чувство, которое испытываем, не скоро пройдет. Не так ли?

Я опять кивнула и подумала, что, если так продолжится и дальше, у меня отвалится голова, а салфетка прирастет к деревянным пальцам.

— А может, не пройдет вообще?

— Может быть, — наконец ответила я и, отложив в сторону салфетку, посмотрела на Майлса. — Может быть, оно не пройдет никогда. Но что толку, Майлс? Зачем говорить об этом, когда мы ничего не можем сделать? Да, ты первый человек, первый мужчина, ради которого я готова поступиться своей свободой, которая на самом деле оказалась одиночеством. Да, именно ты помог мне это понять. Да, я не знаю, как буду чувствовать себя, когда ты уедешь из Рочестера. Но что с этим делать? Если бы мы не были родственниками, все было бы иначе. Но мы родственники, Майлс. Родственники! И это нельзя изменить.

— Малышка, мы не брат и сестра. Мы кузен и кузина.

— Это почти одно и то же.

— Это одно и то же здесь, в Америке. В Европе такие браки нормальное явление.

— Предлагаешь поехать в Европу? — усмехнулась я. — Бросить все и начать жизнь с нуля? Майлс, мы уже давным-давно не дети. А молодыми людьми нас может назвать разве что Мэтью, которому уже пошел пятый десяток.

— Послушай, Кэрол, наша прабабка готова была бросить все и уехать куда угодно с человеком, которого любила.

— Но он не был ее братом, — возразила я.

— Двоюродным братом, — поправил меня Майлс. — Знаешь, Кэрол, если бы кто-нибудь мне сказал, что я буду уговаривать женщину уехать со мной и выйти за меня замуж, я бы не поверил…

— Ну так и не уговаривай.

— Не могу. Я люблю тебя, в этом вся штука. И ты любишь меня, хотя твой маленький язычок боится вымолвить это слово. И самое ужасное, тебе страшно не потому, что ты боишься любви, а потому, что твоя голова оказалась нашпигованной стереотипами, которые ты не можешь из нее вытащить.

— Неправда! — горячо возразила я. — Я никогда не мыслила стереотипами. Если бы так было, я бы давно уже выскочила замуж и нарожала кучу детишек. Потому что так должны, по мнению большинства, делать все женщины.

— Вот здесь ты проявила свою уникальность, — горько усмехнулся Майлс. — Да, здесь ты отличилась. А когда к тебе пришла Любовь и спросила у тебя: «Ну что, малышка Кэрол? Готова ты ради меня поступиться общественным мнением?» — что ты ей ответила? «Нет, я не могу. Так не принято, госпожа Любовь». Не думал, что ты такая трусиха, Кэрол.

— Я тебя разочаровала?

— Ты никогда меня не разочаруешь. Но ты сделала мне больно.

— Прости, — пробормотала я, с трудом сдерживая слезы. — Мне ведь тоже больно. Ты даже не представляешь себе, как сильно мне больно. И все же есть вещи, которыми я не могу поступиться. Это то же самое, что пытаться сделать из христианина язычника и заставлять его приносить человеческие жертвы кровавым богам.

— Нет, не то же самое. Приносить человеческие жертвы — значит доставлять кому-то боль, отнимать у кого-то жизнь. А мы с тобой ничего и ни у кого не отнимаем. Мы хотим жить своей жизнью, и это наше святое право.

— Майлс!

— Кэрол?

— Не мучай меня, Майлс, — почти простонала я, и он понял, что дальнейшие попытки переубедить меня лишены какого бы то ни было смысла.

Он поднялся из-за стола. Я всегда удивлялась тому, каким спокойным оставалось его лицо, когда глаза горели, любили, страдали, словно отдельно от него.

— Улыбнись, малышка, — сказал он мне перед тем, как расплатиться. — Ты сильная и упрямая. У тебя все еще впереди.

Я осталась сидеть в одиночестве с полупустым стаканом в руке. На столе передо мной валялась желтая салфетка, скомканная, как моя жизнь.

Дни, оставшиеся до окончательного оглашения завещания, бежали своим чередом. Я писала «Не флиртуй со смертью» не с воодушевлением, не с вдохновением, а с каким-то остервенением. Я словно мстила своим героям за то, что так глубоко несчастна.

Бросить Майлса без помощи и поддержки мне не позволила совесть, поэтому я, сделав над собой героическое усилие, позвонила ему и попросила переслать уже написанное им почтой. Я боялась, что в моем дорогом кузене снова заиграют самолюбие и гордыня, но он согласился. И я понимала почему: его роман оставался единственной ниточкой, которая отныне нас связывала.

Теперь я вынуждена была заново пережить то, что пережила совсем недавно. Как я писала раньше, герои Майлса оказались удивительно похожи на нас и в каждой их ссоре, каждом примирении, каждом взгляде, каждой улыбке я видела себя и своего дорогого кузена. Он наконец-то прислушался к моим словам, и его диалоги уже не грешили той нелепой многословностью, из-за которой мы так часто ссорились.

Майлс Камп оказался определенно талантливым автором, и я даже испытывала некоторую гордость оттого, что участвовала в огранке такого алмаза. Но к моей гордости, увы, примешивались горечь и боль. Я вспоминала тот запал, с которым мы работали над книгой, и понимала, что эти золотые времена уже никогда не наступят вновь.

Мэтью Соммерс ждал результатов очередной экспертизы, а я, еще совсем недавно горевшая этим делом, теперь не хотела думать о нем и даже радовалась, что отдала прабабкин дневник Майлсу, который хотел использовать некоторые места в своем романе.

Лесли как будто почувствовал, что со мной творится что-то неладное. Он начал звонить мне чаще и постоянно приглашал меня к себе, на что я отвечала вежливыми отказами, подкрепленными рассказами о книге, которую я пишу «с огромным воодушевлением». Последнее приглашение Лесли проигнорировать мне не удалось — его маленькая племянница горела желанием отпраздновать свои именины — ей исполнялось десять — и приглашала на них меня. Отказывать ребенку было просто невежливо, поэтому я скрепя сердце согласилась прийти.

Компания собралась маленькая и, несмотря на мою недавнюю нелюбовь к Мэгги Даффин (которая очень скоро собиралась вернуть фамилию Шелли), очень приятная. Кроме Лесли, Мэгги, меня и, разумеется, самой виновницы торжества пришли соседские ребятишки: два симпатичных мальчика и одна курносая девчушка. С ними маленькая Энджи, которую Лесли отдал в местную школу, успела свести короткое знакомство. Замечу в скобках, что от прежнего бесенка с ангельским именем не осталось и следа: теперь Энджи играла роль маленькой хозяйки большого дома и вела себя со всеми с подчеркнутой вежливостью.