Женщины на российском престоле - Евгений Анисимов

На этот раз регент был слегка рассеян, а под конец беседы вдруг спросил Миниха: «А что, фельдмаршал, вам никогда не случалось во время ваших воинских предприятий производить что-либо значительное ночью?» Миних, по словам его адъютанта Манштейна, отвечал, что «не помнит, но что его правилом было пользоваться всеми обстоятельствами, когда они кажутся благоприятными».

Думаю, что Миних, рассказывая эту историю адъютанту, приврал по своему обыкновению. Скорее всего, он от страха прикипел к стулу и пробормотал что-то нейтральное и неразборчивое, а земля под ним закачалась. Ведь Бирон, сам того не ведая, попал в точку: Миних как раз готовился этой ночью к «воинскому предприятию» – «походу» на спящего регента. Впрочем, может быть, Бирон что-то и заподозрил. Позже на следствии он говорил, что Миниху не верил, ибо «нрав графа фельдмаршала известен, что имеет великую амбицию и при том десперат и весьма интересоват» (то есть человек отчаянный и заинтересованный). Признавался он и в том, что боялся гвардейцев…

Короткий путь от могущества до грязного сугроба

Намерение убрать Бирона созрело у Миниха уже давно. Главной причиной его недовольства была скупость регента на чины, награды и ласку для фельдмаршала, оказавшего ему серьезную поддержку при обретении регентства. Перед переворотом Миних сумел найти общий язык с Анной Леопольдовной – та, не изощренная в интриге, сразу же стала жаловаться нашему герою на притеснения и грубости Бирона и тем самым подтолкнула фельдмаршала к решительным действиям. Судя по всему, столкновение между Анной Леопольдовной и Бироном рано или поздно должно было произойти. Как писал 1 ноября Финч, несмотря на величайшую мягкость и уважение, проявляемые публично регентом в отношении Анны, они враги: «Герцог всегда видел в принцессе смертельного врага и чувствует, что присвоение регентства в ущерб ей, особенно по устранении ее от самого престола, она ему никогда не простит». Так это и было.

Получив благословение матери царя, отважный воин с 80 солдатами в ночь на 9 ноября 1740 года двинулся к Летнему дворцу, где мирно почивал регент. Подойдя к дворцу, Миних приказал своему адъютанту Манштейну арестовать Бирона, а при попытке сопротивления – да, да! – прикончить. Манштейн вошел во дворец и, минуя отдающих ему честь часовых и кланяющихся слуг, уверенно и спокойно зашагал по залам, будто бы со срочным донесением к регенту. Но его прошибал холодный пот, и в душе нарастала тревога: он явно заблудился, спрашивать же у попадавшихся навстречу слуг, где спит герцог, он не мог – это было бы слишком странно и подозрительно. Впрочем, предоставим слово самому Манштейну (он пишет о себе в третьем лице): «Он прошел в сад и беспрепятственно дошел до покоев. Не зная, однако, в какой комнате спал герцог, он был в большом затруднении, не зная, куда идти».

Остановимся на минуту и представим себе чувства как мерзнувшего на ночном сквозняке фельдмаршала, так и его незадачливого адъютанта, потерявшегося во тьме дворцовых переходов. «После минутного колебания он решил идти дальше по комнатам в надежде, что найдет наконец то, чего ищет. Действительно, пройдя еще две комнаты, он очутился перед дверью, запертой на ключ; к счастью для него, она была двустворчатая и слуги забыли задвинуть верхние и нижние задвижки, таким образом, он мог открыть ее без особенного труда (а если бы слуги не забыли про задвижки, что делал бы Манштейн? – Е. А.). Там он нашел большую кровать, на которой глубоким сном спали герцог и его супруга, не проснувшиеся даже при шуме растворившейся двери.

Манштейн, подойдя к кровати, отдернул занавесы и сказал, что имеет дело до регента, тогда оба внезапно проснулись и начали кричать изо всей мочи, не сомневаясь, что он явился к ним с недобрым известием. Манштейн очутился с той стороны, где лежала герцогиня, поэтому регент соскочил с кровати, очевидно, с намерением спрятаться под нею, но тот поспешно обежал кровать и бросился на него, сжав его как можно крепче обеими руками, [и держал] до тех пор, пока не явились гвардейцы. Герцог, встав наконец на ноги и желая освободиться от этих людей, сыпал удары кулаком вправо и влево; солдаты отвечали ему сильными ударами прикладов, снова повалили его на землю, вложили в рот платок, связали ему руки шарфом одного офицера и снесли его голого до гауптвахты, где его накрыли солдатской шинелью и положили в ожидавшую его тут карету фельдмаршала».

Сам Бирон в позднейших мемуарах к описанию печального эпизода собственного падения смог только добавить: «Тут меня ровно ни о чем не спрашивали». Да, уж конечно, – спрашивать будут следователи! Заметим попутно, что ночная беготня и шум подняли на ноги весь дворец, и только покойной императрице не было до всего этого никакого дела – она тихо лежала в гробу в парадном зале и не видела, как мимо пронесли мычащего и лягающегося ее обер-камергера.

«В то время когда солдаты боролись с герцогом, – заключает Манштейн свой приключенческий рассказ, – герцогиня соскочила с кровати в одной рубашке и выбежала на улицу, где один из солдат взял ее на руки, спрашивая у Манштейна, что с ней делать. Он приказал отнести ее обратно в ее комнаты, но солдат, не желая утруждать себя, сбросил ее на землю, в снег, и ушел».

Новый Годунов

На следующий день крошечный император разразился пространнейшим обличительным – в адрес свергнутого регента – манифестом. «Он, герцог Курляндский… Нашим вселюбезнейшим родителям, Нашей государыне матушке и Нашему государю отцу, столь великое оскорбление и пренебрежение публично нанести» посмел, «при том разные неслыханные, непристойные угрозы» употребил и вообще нарушал государственные права и виноват в «малослыханном похищении нашей казны». Кроме того, Бирон удостоился чести быть сравненным с Борисом Годуновым, которого тогда рассматривали как убийцу царевича Дмитрия и узурпатора. Вот и Бирон, «будучи надмен гордостию и ненасытством властолюбия», поступал «так же, как и вышеупомянутый Годунов».

Чтобы прийти к такому сравнению, потребовалось нарядить специальную комиссию, которая начала расследование преступной деятельности Бирона. Сохранились материалы следствия, и по ним видно, что найти криминал для расправы с регентом было довольно трудно, он ловко уходил из-под ударов. Когда его обвиняли «в небрежении здравия» императрицы Анны Иоанновны, которая, несмотря на подагру, хирагру и почечнокаменную болезнь, была вынуждена много времени проводить вместе с Бироном в конном манеже, то он, во-первых, ссылался на докторов, не предрекавших государыне скорого конца, и, во-вторых, рассказывал, как он самоотверженно боролся за ее здоровье и, увидев, что императрица «лекарство с великой противностью принимает, а часто и вовсе принимать не изволит», припадал к ногам Е. И. В., «слезно и неусыпно просил, чтобы теми определенными от докторов лекарствами изволили пользоваться. А больше всего принужден был Е. В. в том докучать, чтоб она клистер себе ставить допустила… к чему напоследок и склонил».

Еще в вину герцогу ставилось то, что он «в церковь Божию не ходил», все дела «по своей воле и страстям отправлял», «оставя свою природную совесть, домогался регентства», был невежлив с придворными и знатью и так на них «крикивал и так продерзостно бранивался, что и Ее величество сама от того часто ретироваться изволила». Представь, читатель, эту картину, достойную кисти художника: «Бирон, разгоняющий посредством многоэтажного мата двор и вынуждающий ретироваться императрицу Анну».

Серьезнее по тем временам были обвинения в том, что «к российским честным людям и ко всей нации был весьма зол», а одного нерасторопного придворного выругал «русской канальей». Чтобы сделать обвинения как можно весомей, следователи туманно намекнули на государственную измену: Бирон якобы заключал «тайные секретнейшие договоры и обязательства… к повреждению государственных здешних интересов с чужими державами».

Надо сказать, что ответы Бирона были обстоятельны и хорошо аргументированы. Он убедительно отвергал одно обвинение за другим, но даже трогательный рассказ о том, как он склонил императрицу поставить клистир, не убедил суровых судей: 14 апреля император Иван Антонович вынес приговор: Бирона и его братьев по «отписании всего их движимого и недвижимого имения на Нас, в вечном заключении содержать, дабы тяжкое оное гонение и наглые обиды, которые верные Наши подданные от него претерпели… без всякого взыскания не остались».

В общем, за все это решено было Бирона со всем семейством сослать в Сибирь, в Пелым, навечно. Сам великий инженер Миних заботливо подготовил чертеж дома для своего поверженного врага и послал специального комиссара в Пелым для наблюдения за сибирской новостройкой. Правда, в Сибири Бироны пробыли недолго – вскоре Елизавета Петровна приказала перевести их в Ярославль.