В польских лесах - Иосиф Опатошу

А из камней катилось эхо, словно там была пещера:

— А где он находится?

— У ворот Рима!

— А как узнать его?

— Он сидит среди бедняков, страдающий от болезней.

— И все перевязывают их и лечат раны их одновременно.

— Он перевязывает по отдельности каждую из их ран.

И сказал он: «А если я потребуюсь, то я не должен задерживаться».

Звук эха трижды повторялся, звучал тремя различными голосами, излечивая Мордхе от усталости, изгоняя его отчаяние. Он сел на коня и погнал его, проехал Ворота Тита, где он произнес предвечернюю молитву, и остановился у первого же постоялого двора иноверцев:

— Хозяин, я рыцарь из дома Пирема. У меня в Риме возлюбленная, из-за которой я страдаю, а ее родители держат ее под замком, поставили стражу, и ни один рыцарь не должен показываться в окрестностях замка, в котором она находится. Прошу тебя, хозяин, возьми мою лошадь, мои одеяния, найди у себя в стойле старые лохмотья…

Мордхе завернулся в шелковое знамя, на котором было вышито красным шелком: «Из глубин возопил я к Тебе, Господи», набросил на себя лохмотья и направился к мосту через Тибр.

Сотни калек сидели рядами, спали вокруг ограды. Люди без ног, без рук, без глаз ссорились, ругались на чем свет стоит, показывали свои раны, грея их на солнце. А когда подъезжал рыцарь, калеки затихали, принимались громко произносить благословения, глядя на длинные бичи. Открытые раны, разлагающиеся члены тел, пустые места, на которых должны были быть члены тел, — все это устремлялось к прохожему с просьбой о милостыне. При этом они перечисляли имена святых.

Среди этих калек сидел Мордхе. Он обернул свои лохмотья в форме восьмисвечника — восемь лоскутов вокруг правой руки, восемь вокруг левой, не глядя на то, что из всех углов, из всех ворот на него устремляются кресты.

Эти острия приближались к нему все ближе. Со всех концов города — тонкие, еще тоньше, они сотрясали воздух своими колоколами. Мордхе непрерывно произносил молитвы для очищения от нечисти. Он соединял искры, и сияющие буквы выросли над восьмисвечником, зажглись, погасли, снова зажглись. Они отражались в тихом Тибре, как в бриллиантовом зеркале.

Буквы над светильниками восьмисвечников разгорались все ярче. Они тянулись к свету бесконечности, как дитя к матери. Они трепетали, как белые, раскаленные языки, изгибались, сближались — первый светильник с последним, каждый — со своей парой, начало — с концом, конец — с началом, как мужчина и женщина, как огонь и уголь. И тогда раздался плач. Это буква «гей» с первого восьмисвечника и буква «нун» со второго рвались друг к другу. Они рыдали в тоске и никак не могли сойтись, потому что мужи первого восьмисвечника соединялись с женами второго восьмисвечника, а силу они тянули из самого корня, из буквы «гей» и буквы «нун», и силы их сливались, становились единым целым, как мать с ребенком, который еще не родился.

Над раскаленными добела языками выстроились в ряд двадцать две расплывающиеся буквы. Они изгибались в огненном хороводе, синие, как сапфир. Мордхе разулся и — от великого страха — упал лицом в землю и несколько раз повторил: «Мысль, слово и деяние. Все это едино у Господа, благословенно Имя Его».

Из огненного хоровода-колеса вырвалось еще одно колесо, а из этого — еще одно, и так снова и снова. А когда их число достигло десяти, колеса начали дрожать, выплевывать куски синего пламени, и из густого дыма появился Бог, окруженный серафимами.

— Свят, свят, свят! Открывайте ворота, освободите дорогу! Всемогущий грядет! — Серафимы захлопали крыльями в огненном свете над короной Всевышнего. И чем громче они хлопали, тем больше звезд отрывалось и оставалось висеть между голубых колес. Все больше и глубже становилась завеса. Усиливалась тоска серафимов по сиянию, не имеющему ни начала, ни конца, по сиянию, начало и конец которого являет ничто.

— Свят, свят, свят…

— Кто ты? — послышалось и не послышалось с востока, запада, севера и юга. — Это человек короновал себя как Бога, вырядился в громы и молнии, притворился «Господом жалостливым и милосердным», мстителем до четвертого поколения. Ты убедил себя, что в твою честь следует день и ночь петь хвалебные гимны. Кто ты такой? Даже при твоих окровавленных руках и ногах, ибо ты хотел искупить грехи людей своей кровью, кто ты такой? Твоя жизнь, твоя смерть, твое милосердие, желавшее воцариться на обломках деревянных и каменных идолов и все еще скитающееся по свету, так же бессильны, как и идолы. Так кто же ты? Даже самое прекрасное из твоих деяний, то, что Бог приблизил к себе женщину-блудницу, очень человечно, и не более. Так чего же ты хочешь? Корчись, вылезай из собственной шкуры, ты, которого человек, смертный, короновал как Бога, которому он велел сделать из Рима — Иерусалим, даже он знает, что твой час пробил, твое время истекает, истекает…

Огненное небо стало гаснуть, валы огненного света разыгрались, они рычали, как голодные львы, сжигая все вокруг. Обрывки облаков наплывали со всех сторон, принося тьму а между облаками носился реб Иче, бледный, почти теряющий сознание, он опирался на реб Менделе, босого и согбенного от старости. Мордхе видел, как они бегут, ни разу не оглянувшись, бегут напуганные, растерянные, словно их откуда-то выгнали, этого «богатого летами» вместе с этим «славным воителем». Мордхе расплакался, он жаловался бесконечности. Он заходился в плаче и видел, как со всех сторон к нему несутся калеки. Они посылают к нему девушку с дырой вместо носа; посылают девушку с отсохшими руками, на которых от пальцев не осталось и следа, а только болтаются тонкие, побелевшие косточки. Девушки принимаются кружиться, приподнимают верхние юбки, подходят все ближе и ближе, берутся за руки. Калеки стучат в такт руками и костылями, а девушки кружатся вокруг Мордхе, подхватывают с собой Магдалину-Темреле, принимаются кружиться — быстро, еще быстрее. Вдруг они набрасываются на него, мучают его до слез, непрестанно. Мордхе закричал и открыл глаза.

Он сидел у двери. Ноги его затекли так, словно не принадлежали ему. Начинало светать. Он хотел вспомнить, что ему снилось, но не вспомнил, а только почувствовал усталость. Он встал. Ноги кололо, будто булавками; и он принялся, хромая, ходить туда-сюда по комнате. Так он ходил изрядно, а потом вдруг остановился у стола. Он долго рассматривал лежащую на столе книгу и несколько раз прочитал: «Книга великолепия». Он вспомнил сразу весь свой сон. Он не был потрясен, а только тихая печаль охватила его, наполнила его сердце. Эта печаль не причиняла ему боли, не волновала. Она только непрерывно баюкала его и убаюкивала.

Ему стало ясно, почему люди, потрясающие миры, отдающие жизнь за новый смысл, не оставили после себя никаких сочинений. Каждый раз находился какой-нибудь ученик или ученики. Они-то и писали от имени ребе. И хорошо, что так!

Он взял в руки «Книгу великолепия», напечатанную в Салониках. Как убого, как убого! Тень тени! Какое отношение имеет этот паренек к светлого образа Диего Пиресу? Диего Пирее — Шломо Молхо — Элияу-пророк, который приходит известить мир о том, что Мессия сидит у ворот Рима. Он передает миру Божье слово о том, что Тибр выйдет из берегов и затопит этот грешный город. И Климент VII покидает в страхе свой дворец и бежит…

Постучали в дверь.

Глава XI

ПРОПОВЕДНИК

Мордхе открыл. Молодая служанка принесла ему завтрак. Она поводила узкими, не совсем еще развившимися плечами, желая обратить на себя внимание юноши, и долго возилась, ставя пищу на стол.

Мордхе ходил взад и вперед, будто в комнате никого не было, но, когда служанка собралась уходить, он ее остановил:

— Фрейда, ты вчера видела пожар?

— Какой пожар?

— Ничего не знаешь?

— А разве горело что?

— Двор ребе…

— Матушки! — схватилась девушка руками за голову. — Не может быть! Если б что-нибудь, упаси Боже, случилось, Трайна-булочница знала бы, а она ничего не говорила! Нет-нет, — Фрейда заулыбалась, слегка кокетничая, — Мордхе, наверное, шутит!

— Я не шучу, — сказал Мордхе мрачно, но сам тоже начал сомневаться.

— Я только вымою посуду, — девушка открыла дверь, собираясь уйти, — и пойду сейчас же в город. Не может быть, не может быть!

Мордхе принялся за еду. Глотал, не разжевывая, одновременно соображая, не приснилось ли ему в самом деле, что двор горел… Да нет же! Двор горел! Он уверен в этом! Босой Исроэл поджег его! Двор должен был гореть!.. Что? Должен был гореть? Значит, он сам не уверен… Мордхе встал, отодвинул от себя пищу, стал напряженно вспоминать все подробности вчерашнего вечера. А босого Исроэла он разве вчера вечером не встретил? Не видел пляшущую Темреле? И дама под вуалью разве не сидела у него на коленях? Душка разве не выходила в одной рубахе?.. Итак, горел ли действительно двор или все это было сном? Может быть… А проповедник? А то, что Йосеф Каро вошел в пещеру рабби Шимона бар Йохая, ему тоже показалось… Помни о почтении! Ты сравниваешь себя с Йосефом Каро, со Шломо Молхо? Это великие люди, избранники, показавшие миру, что Израиль есть главная тайна творения, что Израиль, Тора и Творец, да будет благословенно Имя Его, едины. Это люди, которые с радостью погибли ради освящения Имени Божьего…