Нарвское шоссе - Сергей Сезин

Вскоре подъехала такая же двуколка. Мы погрузились в нее и поехали в сторону недальней деревни. На оставленный берег я особенно и посмотреть не успел.

1 Именно так.

То с санинструктором беседовал, то глядел на этот самый портфель, то грузился. А вообще уже довольно давно стоит тишина, и какая-то она подозрительная. Так и ждешь чего-то, что разобьет ее, как стекло булыжником.

Авторский комментарий

Герой уже не сможет поглядеть на оставшуюся позади полосу берега возле деревни Калмотка. И очень многих, оставшихся на том берегу, он уже не увидит тоже. Тишина над Лугой не зря кажется ему подозрительной.

Отрывок из отчета коменданта укрепленного района.

«ДОТы 2-й линии — всего 11 штук, жили и дрались до 19.00 21.8.41, последняя связь с ними нарушилась со сдачей Калмотки противнику в 19.00 21.8.41. Причем, по словам командира батальона 546 сп 191 сд т. Петрова, точка № 17, в которой находится командование 263 апб, блокирована в 12.00 21.8.41, но связь Петрова с № 17 была до 17.00, и комбат т. Голышев просил деблокировать его точку, но 546 сп этого не сделал, а ушел на правый берег р. Луга.

Таким образом в 17.00 21.8.41 связь с дотами Дубровского узла прекратилась».

На правый берег пробились немногие. Комбат и военком батальона отходили последними и были расстреляны противником во время преодоления реки Луги вплавь.

Проклятая пуля догнала в воде.

«Товарищ Чапаев!» Не видно нигде.

Лечился я еще дня четыре или пять. Сколько точно — не могу сказать, потому что началось отступление и мы несколько раз переезжали с места на место. Да еще и нас, раненых, передали медикам пулеметного батальона, поскольку большая часть наших медиков осталась на левом берегу.

Как и большинство из батальона, включая командира и комиссара. За Лугой остались только несколько дотов в Кошкинском узле обороны. Вообще он располагался на обоих берегах реки, а его заречная часть воевала еще несколько дней. Другие раненые мне рассказали, что стрелковая дивизия и наши отошедшие из-под Нарвы артпульбатовцы пытались вернуть Кингисепп, и это почти что получилось. Но немцы подбросили резервы и оттеснили атакующих от города. А дальше они начали наступать от города по правому берегу в сторону Кошкинского узла, заходя нашей второй линии в тыл, а потом нажали и на левом берегу. К вечеру того дня, когда я загремел к медикам, немцы вышли на берег. Я спрашивал, видел ли кто-то тех, кто переправился на наш берег, уходя от немцев, но мне никто точно сказать не смог, были ли они. Тех же из нашего дота, кого ранило раньше меня, уже не было — их отправили куда-то дальше. Двое бойцов были из соседних дотов — один ранен в той контратаке на Дубровку, а второй — чуть попозже при обстреле. Раны у них были не тяжелые, поэтому они пока долечивались тут. Но они тоже ничего сказать мне не могли про ребят из нашего дота. Мне как-то не верилось, что они погибли или попали в плен. Может, это неправильно, но... не верил, и все. Не мог тот же Федор Ильич, провоевавший столько лет, так вот взять и погибнуть! Да и про остальных в голове не укладывалось. Умом я, конечно, понимал, что это могло случиться с каждым: какой-то паршивый немецкий артиллерист за десять километров так установит прицел — и человека нет. А установит прицел не так — только ранен или вообще невредим.

Наша санчасть переехала в Манновку, потом в Кос-тино. Санитарного транспорта не хватало, так что перевозились любой попуткой. Голова понемногу отходила. Мне давали какие-то порошки и микстуры, меня все реже шатало. Я даже пытался помочь медикам — в пределах возможного.

В основном я лежал и думал. Иногда читал книжку—ее мне дали хозяева избы, в которой мы были в Манновке. Она к ним попала из помещичьей усадьбы и то ли тогда, то ли позже лишилась обложки и первых страниц. Зато сзади нашлось название: «Жизнь двенадцати цезарей». Издание старое, аж 1904 года, еще со старым алфавитом. Читать я помногу не мог: голова еще была не очень, да и через старые буквы продираться оказалось сложно, часть текста я вообще не понимал. А в одном месте полстраницы напечатано латинским шрифтом — тоже мне, называется, перевод!1 Прямо как современные электронные переводчики — что-то вообще не переведут, а в чем-то слишком постараются с переводом. Вот, помню, как вышел новый роман Джорджа Мартина, еще на английском, Толька Рыжий, который от Мартина фанател, решил не ждать перевода на русский. Скачал из инета и перевел электронным переводчиком. Потом это у него было любимое развлечение: читать, что получилось, и ржать.

Он мне рассказывал, что там есть такой перс — лорд

1 Так было принято, когда античный автор рассказывал о вещах не для общего сведения: например, о сексуальных утехах Тиберия.

Джайлз Росби. Так вот, переводчик перевел его имя и титул как «Бог Гильза», Еще что-то было про другого лорда, который имел свой стул. Больше уже не помню, но такой перевод ржачный вышел, что специально не придумаешь. Журнал инженерный никуда не делся, но я его почти весь наизусть знал.

Вот так и читал по десятку страниц в день — больше не получалось. И думал. О себе и о своих товарищах. И о том, что будет дальше. О себе — что я, наверное, как пуля в ране в этом времени и меня прямо выталкивает из него. Я чуть раньше как-то подумал — правда, недолго, потому что таких мыслей немного испугался, — что я, как нездешний в этом времени, здесь недолго задержусь, и меня убьют, и тем самым все станет на свои места. Меня не будет, и все останется по-здешнему.

А теперь пришли похожие мысли, но чуть измененные. Про это же в основном, но именно — про то, что меня выталкивает отсюда. Если б хотело время меня прикончить — оставило бы в доте и там что-то произошло. Снаряд, граната, огнемет... А так — меня выдернуло и потащило дальше. Но для чего? Или, может, это я зря думаю про то, что время ко мне как-то относится по-особому? Куда-то гонит или убирает с доски? Что-то мысли мне эти сильно не нравятся. И даже не пойму отчего — что-то в глубине души этому противится. Может, это потому, что скорблю о погибших товарищах и не могу оторвать себя от них? Ох, не нравится мне все это. Ладно, возьму опять эту «Жизнь», попробую отвлечься. А что это за надпись на полях книги? Карандашом и старыми буквами, но все понятно:

Страшные ты спрашиваешь тайны.

Поневоле говорю я. Будет!

Это не про то, что здесь напечатано. Рядом идет текст про то, что этот цезарь плавать не умел. Значит, такая мысль — о страшных тайнах написавшего человека мучила, и такой ответ на мысль у него родился. Может, это даже стихи. И, может, я тоже страшные спрашиваю тайны. А это мне не положено. Наверное, это правильно. Надо выздоравливать и делать свое дело. А размышления о том, что мне уготовано, — они только душу терзают. Как и мысли о том, насколько я изменил это прошлое своим появлением. И что выйдет из этого изменения...

За Манновкой была следующая остановка — деревня Орлы. Кстати, здесь было два наших дота, стоявших на берегу реки. А УРа осталось уже совсем немного — эти доты, Крикковский узел на другой дороге... и, кажется, все. Дальше доты еще есть, но это уже Усть-Лужская позиция — против десанта, то есть по берегу моря. А что дальше? Нас припрут к берегу или мы успеем проскочить по нему в сторону Питера? Я устал от этих размышлений, пошел на кухню и предложил помощь в чистке картошки или чем-то подобном. Рубить дрова — у меня еще голова не совсем отошла. Повар этому был рад и картошки мне предоставил аж до изнеможения. Кормили нас сытно и обильно, но не разнообразно — картошка вареная, картошка тушеная, суп с картошкой. До этого ею особо не баловали, зато сейчас — хоть до посинения. Видимо, здешний колхоз постарался. Ну да, а что здесь еще будет расти? Разве что рыба. Ладно, картошка не надоедает, особенно когда жиром сдобрена и соль есть. Вот жареной бы... Но на такую прорву народу это несбыточно — не нажаришь. Вечером еще раз помог, умилив повара своим героизмом. Читать про императоров не захотелось, и я, приняв вечерние порошки, лег чуть пораньше. Мне никто не мешал — все ходячие ранбольные пошли знакомиться с местным населением женского пола. Меня позвали с собой, я было согласился, а потом отчего-то вернулся и отправился спать. Заснул быстро, но сну не обрадовался.

Передо мной были ребята из моего взвода. Они стояли у тыльной части дота. Словно собрались фотографироваться, полукругом, смотрели на меня и махали мне руками, как будто я запаздывал, — беги быстрее, сейчас снимут, а ты не попадешь!

Младший лейтенант Волох, комендант. Федор Ильич Островерхов, младший сержант, помкомвзвода. Егор Чистосердов — мой начальник пулемета. Растяга-ев — начальник среднего пулемета {кажется, Василий). Борис Засядко — начальниклевого. Архипов Никита и Федор Калашников — вторые номера. Паша Черный — официально не то электромеханик, не то электромоторист, фактически он на вентиляторе. Коля Ручьев из Вятки — наблюдатель, а числится, кажется, радистом. Моня Скобликов — фактически дверной, по расписанию — санинструктор. Тишкин Петр — он на насосе Альвейера, который подает охлаждающую воду на пулеметы. А кем он числится — не помню. Может, еще одним электромехаником, может, вторым радистом. Паша с Петром иногда меняются местами, если есть нужда. Ну и наше пополнение — стоит себе Анем-подист Фоканов чуть в сторонке, всем своим видом показывая, что я тоже тут, но на особом положении. Ну да, пехотное прикрытие, один стрелок, в три шеренги стройся и со всех четырех сторон прикрывай! И мое место там — вот, справа от Егора, хоть возле пулемета, хоть возле этой тыльной стены! И туда я бегу, на свое место, в доте номер двадцать один, позывной «Чон-гар», первая рота...