Из Дневника старого врача - Николай Пирогов

Мне пришлось ехать с Шуманским.

Приходится заметить в общих чертах характеристику моих товарищей. Они стоят того.

За исключением Коноплева, оставшегося в С.-Петербурге, я с другими провел целых пять лет вместе в Дерпте и поневоле изучил.

Во-первых, Шуманский,- где-то он, жив ли? О нем после Дерпта я уже ничего не слыхал; с тех пор он для меня как в воду канул. Был замечательная личность; я потом не встречал ни разу подобной, и едва ли где-нибудь, кроме России, встречаются такого рода особы.

Шуманский был старее меня одним или двумя годами; но лицо и особливо светло-голубые, несколько на выкате, глаза были не молодые глаза; рост приземистый; сложение довольно крепкое.

Способность к языкам и знание языков отличное. Он говорил и писал на трех новейших языках (французском, немецком и английском) в совершенстве; по-латыни и по-гречески научился в Дерпте в два года. Память необыкновенная; прочитанное он мог передавать иногда теми же словами тотчас по прочтении. К своей науке (истории) показывал много интереса. Профессора в Дерпте оставались чрезвычайно довольными его успехами. И несмотря на все это, Шуманский, пробыв около двух лет в Дерпте, в одно прекрасное утро, ни с того, ни с сего, объявляет, что он более учиться в Дерпте не намерен, профессором быть не хочет и уезжает домой, уплатив в казну за все причиненные им издержки.

И никто, никто не узнал, какая собственно причина так внезапно произвела такой переворот.Он скоро собрался и с тех пор исчез.

Шуманский был сын помещика, получил очень хорошее домашнее воспитание; с своей семьей он, вероятно, был не в ладах, когда учился в Московском университете и поступил в профессорский институт; этим можно объяснить, почему он избрал учебное поприще вовсе не по желанию, а потом, при изменившихся обстоятельствах, тотчас же переседлался. К тому еще он и попивал.

Я, считаясь его приятелем с тех пор как мы сделали поездку из Москвы в Петербург вместе, не хотел отставать от него, и в первое время нашего пребывания в Дерпте я сходился иногда с ним и пил вместе Kuеmmel и несколько раз, как я вспоминаю, к моему ужасу, до опьянения.

Еще одно поражало меня в Шуманском. Это какая-то особенная религиозность. Не то, чтобы он был набожен,- иногда он позволял себе и свободомыслие,- но у него был своеобразный культ. Он почему-то имел особое почтение и доверие к храму Вознесения в Москве, на улице (забыл название, хотя приходилось ходить по ней из Кудрина в университет по четыре раза в день) тогда модной в Москве, (Имеется в виду церковь Старого (Большого) Вознесения в Москве по Никитской улице (ныне улица Герцена); в этой церкви А. С. Пушкин венчался 18 февраля 1831 г. с Н. Н. Гончаровой).

славившемуся изящными манерами священнослужителя, про которого рассказывали, что он, проходя во время служения мимо дам, всегда извинялся по-французски: "excusez, mesdames". Этому-то храму Вознесения Шуманский воссылал иногда теплые молитвы на французском языке, и я читал у него несколько импровизированных молитв этого рода, записанных потом в тетрадку. (Ал-др Шуманский (род. 1809 г.) служил потом по ведомству просвещения; выйдя в отставку, жил в имении Волынской губ.)

Второй оригинал из моих московских товарищей был Петр Григорьевич Корнух-Троцкий. Что-то необычайно угловатое и комическое лежало уже в его наружности. Сутуловатый брюнет, с чертами и цветом лица, делавшими его на вид гораздо старее, чем он был на самом деле, с седлом на носу и резким, гнусливым голосом, Корнух-Троцкий не мог не обращать на себя внимания с первого же взгляда. И действительно, это была личность sui generi. (Своеобразная.)

В Москве между студентами, и даже прежде еще между гимназистами, он был известен за хорошего ботаника; и действительно, по рассказам товарищей, занимался ею с увлечением. Но, рассудив, как он сам сознавался, что ботаника не накормит, он выбрал для занятия предмет более прибыльный. К этому, по словам Троцкого, много содействовал также знакомый ему и в то время известный в Москве акушер Карпинский.

- Посмотри на меня,-говорил ему Карпинский,-у меня, слава богу, есть что есть; а потому, что мне щипцы накладывать - все равно, что орехи щелкать.

И вот Корнух-Троцкий отправляется в Дерпт по акушерству.

Первый месяц ничего; все идет, как надо. Профессор акушерства в Дерпте старик Дейтш. У него в первый раз в жизни Корнух-Троцкий приглашается тушировать (Тушировать-произвести гинекологическое исследование) беременных чухонок, нанимавшихся для этой цели от клиники.

Без смеха не могу вспомнить пластические рассказы Корнух-Троцкого, как он приступил к невиданному и совершенно для него незнакомому делу, как палец его заблудился, как он, сколько ни искал, не мог достать маточной шейки; а потому и наговорил какую-то чушь, реферируя Дейтшу о результате своих поисков. Услыхал он также намек профессора о необходимости взять у него privatissimum, (Совершенно частные уроки) т. е. заплатить, вместе с другими, несколько десятков рублей. Это был нож острый. Расходоваться Корнух-Троцкий не любил.

"Этак, пожалуй, брат, тут без штанов останешься, прежде чем научишься чему-нибудь". К счастью для него, не прошло и месяца после нашего прибытия в Дерпт, как нас потребовали на tentamen (Предварительное испытание) по разным предметам и преимущественно по естественным наукам и греческому языку. Делалось это для того, чтобы узнать пробелы в наших сведениях и потом дать нам возможность заместить их.

И вот акушер мой Троцкий экзаменуется у знаменитого профессора ботаники Ледебура вместе с нами. Дают нам несколько растений для определения. Мы - ни в зуб толкнуть, а Троцкий удивляет Ледебура точностью своего определения. Ледебур в восхищении и говорит ему несколько лестных слов. И мы узнаем чрез несколько дней, что акушерство заменено у Корнух-Троцкого ботаникой. (П. Я. Корнух-Троцкий (1807-1877)-профессор ботаники в Киеве и Казани.)

Странно также, что этот, уже тогда старообразный человек, лет 25-ти, чрез 20 с лишком лет женится на дочери одного из самых младших наших товарищей, Котельникова, ( П. И. Котельников (1809-1879)-профессор чистой и

прикладной математики в Казани) который был только годом или двумя старее меня.

Третий московский оригинал между нами был Григорий Иванович Сокольский, приобретший между нами известность постоянными сражениями с профессорами и вообще с начальством. От М. Я. Мудрова Сокольский получил какую-то особую привязанность к бруссэизму. Чтение нескольких сочинений Бруссэ привело его в восхищение своею наглядностью, простотою и логичностью. Он привез с собою из Москвы диссертацию: "De dyssenteria" и возился с нею в Дерпте несколько лет, пока, после разного рода переделок и ограничений бруссэизма, факультет в Дерпте разрешил ее защищение. . Стараясь отклонить от себя упрек в пристрастии к Бруссэ, Сокольский прибавил мотто из Тацита: "Mihi Galba, Otto, Vitellius neс beneficiо nес injuria cogniti". (Из "Историй" Тацита, гл. первая; "Гальба, Оттон и Вителий мне не оказали ни благодеяния, ни обиды" (Соч. Корнелия Тацита. Русский перевод... В. И. Модестова, т. I, 1886, стр. 68). Названные здесь римские императоры убиты в течение 69 г. н. эры ).

Но за его выходки против немецких профессоров они его сильно прижали и не выслали вместе с нами за границу, а отослали в Петербург, для дальнейшего усовершенствования, к Карлу Антоновичу Майеру, в Обуховскую больницу, которому он потом так насолил столкновениями при постели больных, что тот рад был от него отделаться, и чрез год Сокольский явился к нам в Берлин, а здесь выкинул весьма рискованную для того времени штуку, уехав из Берлина без паспорта в Цюрих, к Шен-лейну, и в Париж, к Леру.

Григорий Иванович был человек недюжинный; я его любил за его особенного рода юмор. Он был сын того московского священника, который в годах вздумал написать опровержение Коперниковой системы; от отца перешла склонность к оригинальности и к сыну. В Москве он также не ужился в университете и вышел в отставку до эмеритуры, больно сострив на одном экзамене над попечителем Голохвастовым. ( Д. П. Голохвастов (1796-1849)-двоюродный брат А. И. Герцена. Последний оставил яркую характеристику Голохвастова как сухого и чопорного чиновника, никем не любимого, всем надоедавшего ("Былое и думы", т. II, по Указателю). Такую же характеристику его дает историк Соловьев (стр. 40 и сл., 114). Попечителем Голохвастов был с 1847 г.

Г. И. Сокольский (1807-1886)-профессор патологии, терапии и психиатрии в Московском университете (1836-1848); по официальным сведениям, "выбыл из университета по прошению", что совпадает с рассказом П.

Эмеритура - специальная пенсия за выслугу лет.)

Замечательная у этого нашего товарища была охота к изучению механизма часов, который он знал необыкновенно точно, а потому умел довольно верно определять достоинство часов. В Болгарии, в 1877 году, я встретился с одним врачом из Московского университета, знавшим Сокольского, и услыхал, что и до сего дня эта охота к часам не прошла у Сокольского. По рассказам, в его комнате висит более дюжины часов, механизм которых он так регулировал, что они все бьют в один момент.