Все души - Хавьер Мариас

«Ну давай, прошу тебя, будь хорошим мальчиком, ляжем вместе, – таковы были первые ясно слышные слова Кромер-Блейка; и в следующие секунды, когда я стоял оцепенев, мой друг прибавил: – Только на этот раз, еще один разок, прошу тебя, умоляю, ради всего самого-самого, в последний раз». В ответ прозвучал молодой голос, куда моложе, чем у Кромер-Блейка, слегка неприятный, слегка надтреснутый, как будто еще не установился окончательно, такая аномалия: голос был молодой, но не настолько, чтобы ломкость еще была естественна. И голос этот, контратенор, ответил, без раздражения, без недоверия, терпеливо, как отвечают давнему знакомцу: «Не уговаривай, я же сказал – нет, кончено. И потом, Дайананд говорит, тебе никаких усилий нельзя, противопоказано, он говорит, это опасно, и для меня тоже. Так он говорит». Произношение у него было простонародное, не слишком отличавшееся от произношения Мюриэл, похожее на произношение механика Брюса (но не Брюс, у того голос низкий), в общем, выговор человека, который в испанском варианте произносил бы «Толео» вместо «Толедо», или «матаор» вместо «матадор», или, наоборот, «Бильбадо» вместо «Бильбао» (как и произносят некоторые дикторы телевидения). Я сразу же подумал: это не студент, такого быть не может (в первый момент мне пришел на ум юный Боттомли), подумал так из-за плебейского произношения, а еще потому, что Кромер-Блейк был неспособен на такое безрассудство, даже если бы влюбился или дошел до отчаяния: в Оксфорде нет обвинения тяжелее, чем обвинение в sexual harassment, в сексуальном посягательстве на студента, либо, еще того хуже (и вероятнее), в moral turpitude, в моральном разложении, также латинское заимствование (хотя и англизированное), изысканная метафора, обозначающая попросту половой акт. «Ах, Дайананд говорит, наш доктор-всезнайка, – заметил Кромер-Блейк (возможно, обращаясь к самому себе) вновь обретенным ироническим тоном, куда более характерным для него, чем умоляющий: мне стало не по себе, когда я услышал его умоляющий тон. – Дайананд о моем здоровье ровным счетом ничего не знает, он это говорит, чтобы отдалить тебя от меня, устранить меня, он целую вечность не осматривал меня как медик, с тем же успехом я мог бы сейчас сказать тебе, что он сам и есть больной. Сказать про кого-то, что он болен, – лучший способ дискредитировать. Так недолго и погубить человека. Я малость прихворнул, но теперь в порядке, вылечился, разве я похож на больного?» Я видел Кромер-Блейка два-три дня назад, тогда у него был хороший вид; я подумал, может, такой вид у него сохранился, может, и сейчас так выглядит там, за дверью. Я подумал, может, этот юнец, его собеседник, и есть тот самый Джек, имя которого вырвалось у Кромер-Блейка как-то ночью, много месяцев назад, сразу после того как я увидел Клер Бейз в первый раз (ее лицо и ее безупречный вырез); и я рассчитывал, что Кромер-Блейк обратится к собеседнику по имени, тогда и узнаю, так ли оно на самом деле; но могу сразу сказать, что он этого не сделал за все то время, что длился мой eavesdropping.

«Нет, ты выглядишь что надо, – ответил голос юнца, – но мне без разницы, с этим покончено, что было, то прошло. Да и Дайананд бы обиделся, это уж точно». – «А что я обижусь, уже неважно». Надтреснутый голос на мгновение смягчился: «Нет, важно, но не настолько. При нынешнем положении дел». Наступила пауза, она затянулась на несколько секунд – на время поцелуя, может быть: поцелуй требует молчания; а затем снова зазвучал тот же голос, теперь протестующе и ожесточенно (и стал еще моложе на слух и еще неприятнее): «Отпусти! Кончай, кончай! Мне больно!» «Прости меня, – сказал Кромер-Блейк, голос у него снова стал умоляющим. – Ну пожалуйста, прошу тебя, пожалуйста, клянусь, нет никакой опасности, Дайананду знать незачем. Мне бы только прилечь с тобой, обняться, меня так давно никто не обнимал». «Так поищи в другом месте», – ответил голос, теперь язвительный (как голос дона, который отгоняет нищего, отказав ему в милостыне). В этот миг я почувствовал, что у меня горит все лицо, краска стыда вперемешку с краской негодования, я негодовал, оттого что этот юнец, кем бы он ни был, обижает и отвергает моего друга Кромер-Блейка, когда тот его умоляет. Но я еще постоял в оцепенении перед этой дверью. На двери была ручка в форме шара, позолоченная, из тех, что повернешь – и дверь защелкнется; дверь была закрыта, но, несомненно, не заперта ни на ключ, ни на щеколду, несомненно, стоило повернуть ручку и толкнуть дверь, и дверь открылась бы, так обычно и закрывал ее Кромер-Блейк, когда был дома, – не на ключ, не на щеколду, просто захлопывал; на двери была металлическая табличка, прямо у меня перед глазами, на табличке значилось «Д-р П. И. Кромер-Блейк», Кромер-Блейк его имя. Снова наступила пауза, словно Кромер-Блейк внезапно утратил способность дать ответ, способность на обычные для него реакции – иронию и гнев. Я расслышал скрип другой двери, двери в спальню, – Кромер-Блейк вошел в спальню, неведомо, то ли один, то ли нет; но скрип сразу же повторился – Кромер-Блейк, видимо, взял что-то в спальне и вернулся в гостиную. Сказал: «Ладно. Но хотя бы сделай фотографии, уж в этом-то нет никакой опасности и никто не обидится, верно?» Теперь в тоне его снова слышалась некоторая ирония, хоть и теперь он просил (но все-таки не объятий). Я подумал, а где же его друг Брюс, ще соблазнительные предложения и обкатанные процессы обольщения, упомянутые им в ту давнюю ночь, где обладатели красивых лиц и атлетических тел, бывавшие иногда у него в спальне и – как он тогда сказал – у него в распоряжении. Внешность у Кромер-Блейка была привлекательная, но, судя по тому, что я услышал из-под навеса, он переживал трудный период, его привлекательность ему не помогала, и произошло это гораздо раньше, чем он состарился, гораздо раньше, чем настала пора, когда ему пригодились бы воспоминания, которые он собирался подготовить и скопить, чтобы внести немного разнообразия в свою старость; а ведь сейчас был в разгаре как раз тот период, когда ему и следовало подготавливать и копить воспоминания на будущее. Я подумал, что дело не в болезни, какой она ни будь, даже если эта болезнь неизлечима: есть вещи, в сравнении с которыми любая опасность не в счет. Кромер-Блейк сам просил объятий, хотя, возможно, ему и впрямь были запрещены усилия. Дайананд, вспомнилось мне, человек опасный, как я мог убедиться: я не забыл его огненный взгляд во время того high table. У Дайананда, видимо, было больше и силы, и воли для достижения своей цели, больше силы, чем у Кромер-Блейка; у него на глазах не было дымки, у него были глаза человека из полуденных краев, как и у меня; у медика из Индии был свой внутренний демон, как у Тоби Райлендса, который, возможно, был из Южной Африки, как у Клер Бейз, которая провела детство в дальних и полуденных странах, а также, по всей вероятности, как у покойного Госуорта, который побывал в Тунисе и Алжире, в Италии и Египте и в Индии (хотя в Редонде не побывал); и, может статься, как у меня, а я был, есмь и буду из Мадрида (теперь знаю точно). Кровь у меня может быть горячей, либо теплой, либо холодной. Но я тоже собирался стать просителем, как только представится случай, как только случай будет мне дарован. Все эти недели я, по сути, был просителем, на расстоянии обращаясь к Клер Бейз; и я ее просил.

«Ладно, – ответил юнец с запоздалой ломкой голоса, – но не будем тянуть». «Так сделаешь мне снимки? – сказал Кромер-Блейк с внезапной и непритворной благодарностью и облегчением. – Вот и хорошо, когда отношения завязываются через такие агентства, у тебя всегда требуют в заключение, чтобы послал снимки. Ты не представляешь, как я тебе благодарен, без снимков ничего не выйдет, а если не сделаешь ты, не знаю, кого и просить. Брюса не могу». «Давай, приготовься, чем раньше начнем, тем раньше кончим», – снисходительно сказал ломающийся голос. И я подумал: Кромер-Блейку нужны фотографии особого рода, чтобы послать в какое-то агентство либо кому-то, с кем он свел знакомство через такое агентство. Теперь я уже не слышал диалога, только отдельные фразы и характерные щелчки поляроида, («Так хорошо?» – говорил Кромер-Блейк; «Смотри, чтоб он попал в кадр», – говорил Кромер-Блейк; «Хорошо стоит?» – говорил Кромер-Блейк. «Клик» – щелкал поляроид), и я спрашивал себя, какие он принимает позы и что должно появиться на этих снимках, которые не могли для него сделать ни механик Брюс, ни, скажем, Клер Бейз, ни я. И когда мне пришли в голову такие вопросы, я почувствовач, что лицо у меня зарделось еще сильней (тут, за дверью), но я знаю, на этот раз оно горело только от стыда, беспримесного. И хотя никто не видел, каким румянцем я полыхаю (единственным свидетелем была полированная табличка с фамилией «Кромер-Блейк» и с его инициалами), думаю, что румянец этот разгорелся не от моих предположений, а от того, что так отреагировал я, мое сознание и совесть (то, что от них осталось). Вот тут-то я и устыдился своего eavesdropping.