Клад - Валентин Маслюков

Невыносимо долго длился этот чудовищный поцелуй. Кружилась голова, Юлий страдал, вцепившись в обочину лестничного колодца.

– Вот! – приподнялась девица, бурно вздыхая. Лицо ее безобразно побагровело. – Спи, дурашка! – и быстро прикрыла брата сиреневым покрывалом – с головой, так что снаружи осталась только безжизненно упавшая на пол рука. Складки мягкой, усеянной мелкими цветочками ткани облегали плоское с запавшим животом тело, остро торчал запрокинутый подбородок.

Скованный необъяснимым холодом, Юлий зачарованно следил, как девица, едва отдышавшись, вспорхнула – с несколько тяжеловесным изяществом – и, ступая босиком по ковру, перебежала, чтобы вытянуть его из колодца:

– Иди сюда.

Ей пришлось нагнуться, и глазам Юлия явились уголки рта, запачканные каким-то алым сиропом. Девица непринужденно облизнулась.

– Ну, что уставился?… Ну же, поднимайся!

Не различая в этом игривом щебете смысла, Юлий повиновался не словам, а действиям: девица вытянула его на ковер. Оказалось, что она нисколько не превышает мальчика ростом и, будучи вполне одетой, могла бы сойти за сверстницу.

– Юлька! – молвила она с пугающим блеском в глазах. – Вот ты какой!

Что означали эти исполненные необычайной выразительности слова осталось для Юлия загадкой, так же как и предыдущие излияния. Понимая по-прежнему одними глазами, Юлий вынужден был потупиться, поскольку боялся признавать то, что говорили под паутинкой рубашки ускользающие покатые тени.

– Ах, Юлька!… Буду говорить тебе Юлька! Я полюбила это слово в устах твоего милого братца – ах, Юлька! – простонала она, начиная изнемогать, горячее дыхание ожигало щеку… – Да ведь это что? Ведь как же Ромка ничего не сказал? Ведь я же люблю тебя – как давно! – Острые ноготки ее вонзились в запястье Юлия при первой же попытке высвободиться. – Я вся сгораю от страсти, – добавила она несколько суше, нетерпеливо и даже как бы с угрозой – желая предупредить возражения. И потом сразу, не давая опомниться, грубо привлекла мальчика, жарким полуоткрытым ртом обхватила его растерянные губы и впилась.

Что это был за поцелуй! Юлий хранил в памяти ласки матери; и потом, тоже было: однажды он сумел уговорить свою юную подружку Колышку и сорвал несколько волнующих, тревожащих воображение поцелуев… Но это! Этот жестокий ожог, тянущая зубная боль! Горячие губы девицы припеклись и тянули нечто из самого его нутра, лишая дыхания, выматывая душу.

Через недолгий час удушливая слабость поразила Юлия, он пошатнулся, ощущая в себе пустоту. Слабость и граничащая с наслаждением истома – невозможность сопротивляться. Девица крепче прижала его к себе, не позволяя упасть. По жилам и жилочкам с мучительной натугой струилась жизнь, поднималась, спирая горло, и уходила изо рта в рот. Казалось, девица сосала не только кровь, но и самую плоть и мозг, вытягивала душу и разум – опустошала. И он не испытывал ни малейшей потребности сопротивляться, понимая, однако, что умирает. И умрет – если этому сосущему жерлу не понадобится ни единой, самой крошечной остановки перевести дух, прежде чем Юлий будет опорожнен весь до самого донышка и брошен, как сморщенная пустая оболочка.

Но девица, должно быть, не рассчитала силы, поторопилась, нагло и грубо пытаясь исполнить в один прием то, на что понадобилось ей со старшим братом несколько недель или даже месяцев. Она вынуждена была вздохнуть, отстранивши на мгновение свое налитое багровым, бессмысленное лицо с расквашенными пенистыми губами, ослабила хватку. И Юлий, судорожно возбуждая волю, подумал не о смерти, вовсе не казавшейся ему страшной, а о Громоле, который был предан и брошен. Одурманенное сознание не могло ужаснуться смерти, но он возвратил себе достаточно самообладания, чтобы уразуметь предательство. И когда девица снова всосалась в губы, он держал всей пястью кинжал, которым и уколол себя в бедро раз и другой, не чувствуя боли.

Но боль вскипела, перехлестывая истому, Юлий двинул коленом девицу – чмокнув, она отвалилась, как переполненный пузырь. Удар, верно, был не так силен, однако девица расслабленно шаталась с хмельной гримасой на опухшей, багрово-синей, как у застарелого пьяницы, образине. Пьяная от насыщения, девица бессмысленно лупала глазами, пытаясь войти в понятие. И напоролась взглядом на сверкающий клинок. Это она поняла, взвизгнула, отмахиваясь рукой, и попятилась.

Преодолевая головокружение, Юлий тоже подался прочь от противницы – натолкнулся на низенький стол и сел на него с размаху. На стук упавшего кубка девица шарахнулась, размашисто шатнулась в сторону приставной лестницы, той самой, на которой в прошлый раз искал спасения Юлий, и обратилась в бегство. Тупо проследив за девицей, мальчик вернулся к брату и сдернул покров.

Громол лежал бездыханный.

Глаза потускнели, как запорошенные, рука выскользнула из дрожащих пальцев Юлия, вялая и податливая, шлепнулась на обивку ложа – закоченелый взгляд не изменился. В изнуренном лице Громола не было уже ничего человеческого, того, что свойственно жизни в любых ее проявлениях. Безумно отдалился он… равнодушный к сердечным чувствам, к любви и к ненависти, к надеждам и опасениям. Был он теперь ни в прошлом, ни в будущем, ни в настоящем – нигде.

Юлий бросился на холодеющее тело, встряхнул брата за плечи – голова мотнулась и оскалились зубы; безмозглая смерть навсегда завладела чертами знакомого лица. Захлебываясь без слез, Юлий полусознательно оглянулся и уловил присутствие убийцы.

Она нащупывала ступнями нижние перекладины лестницы, когда Юлий обратил к ней искаженное лицо. Чутко вздрогнула и замерла, как зверек. Кровавый хмель быстро с нее сходил.

Юлий обнаружил, что сжимает кинжал. Он утерся ладонью и сказал, резко вздыхая:

– Ты уморила брата.

Но, кажется, он и сам еще не мог вместить это в сознание.

– Ты подлый оборотень! Я вижу. Да!

Она настороженно следила, как он размахивает клинком, но совершенно не принимала во внимание слова, которые сопровождали эти угрожающие телодвижения. Раскосые лисьи глаза ее выражали тревогу сытого, но имеющего основания беспокоиться за свою шкуру хищника.

– Гнусный оборотень! Зверь! Вот ты кто – зверь! – кричал Юлий в припадке исступленного прозрения.

Девица не возражала и, судя по настороженной гладкой мордочке, не видела в этих обвинениях ничего оскорбительного или невероятного.

– Ты… ты… знаешь, кого погубила? Что ты знаешь?! – сказал он, не сдержав всхлипа, потом стиснул зубы и бросился к лестнице.

Мелькая босыми ногами, девица проворно взлетела на самый верх, а он карабкался, от бессилия обливаясь потом, – вряд ли он был способен справиться с отъевшейся и резвой хищницей. Но почему-то она боялась кинжала, беспокойно оглянувшись напоследок, исчезла в проеме между потолочными балками и пропала.