Совьетика - Ирина Маленко

…Все шло хорошо, хотя периодически Ика Верон страдала приступами хандры, как и полагается подростку, но в один прекрасный летний денек Шурек (не корсиканец из фантазий, а мой собственный дядя!) вышел из нашего туалета типа сортир во дворе, зажмурился от солнца и весело, как бы невзначай, бросил мне: «Ну, и как там поживает твой супруг Бобби Фаррелл?» Не знаю, как я осталась в живых после этой фразы. Он меня без ножа зарезал.

Тайна перестала быть тайной. Оказалось, какая-то из моих черновых бумаг попала под руки дедушке, который, не глядя, разорвал ее и отправил туда, куда отправлялись все старые бумаги в нашем доме (туалетной бумаги у нас в то время не было). А Шуреку было скучно, и он, будучи в нужнике, решил их до использования перечитать…

К его чести, он не очень смеялся надо мною. И Бобби я нисколечко любить не перестала. Я любила его еще долго – до самого поступления в институт, до 18 лет, когда жизнь столкнула меня уже с мужчинами реальными. Сравнение, кстати, оказалось не в их пользу! И я до сих пор благоговею при имени этого человека. Да, конечно, на самом деле он совсем не такой, как в моих мечтах, но сколько счастья подарил он мне, сам того не подозревая!

Можете себе представить, как относились в школе к такому странному созданию, как я. Хотя школа была еще советская, и что такое «bullying”, мы понятия не имели. Для этого, видно, тоже необходимо «свободное общество». Дразнилки советских детей дальше «Мирон-сопливый долдон» не заходили. Да и литературный герой, который в то время считался образцом нашего современника – мой тезка комсомолец Женя Столетов – тоже, помнится, с детства собирал фотографии африканцев и обклеивал ими свой трактор….

В школу я пошла сравнительно поздно: в 7,5 лет. Но альтернативой было бы начать ее на полгода раньше, чем полагалось, а бабушка всегда говорила мне: «Вырастешь, милок, успеешь! Зато потом детства уже не вернешь.» И я это твердо запомнила.

Мне повезло – в том смысле, что я попала в маленькую, спокойную, даже несколько партиархальную школу, напоминавшую по своей атмосфере тихий заросший водорослями пруд. Большинство детей из нашего квартала ходили в другую – образцово-показательно-огромную, с гигантским количеством детей из ближних новостроек, которые все свое дошкольное детство провели у бабушек в деревнях и не знали поэтому ни балетов, ни опер. Со всеми вытекающими отсюда последствиями для их интеллектуального развития, а иногда даже – и для поведения (им трудно было привыкнуть к городскому образу жизни).

Но когда мама пришла записывать меня туда, она опоздала – и я думаю, что к лучшему. Наша школа занимала два дореволюционных еще здания вдоль трамвайной линии, в 20 минутах ходьбы от нашего дома. По дороге к ней надо было пересекать несколько опасных дорог, и меня провожали в школу и встречали из нее лет до 14. Обычно провожала меня мама, которой было со мной по пути на работу, а встречала, как правило, бабушка. У нас была 6-дневка, с 8:30 утра до 12 (с 4 класса – до 2). В школе было две смены, и во 2, 5 и 6 классах мы учились во вторую смену: с 2 часов. Зимой возвращаться домой приходилось уже в темноте, но мне это даже нравилось. По крайней мере, можно было выспаться с утра (я «сова», а не «жаворонок»). Во второй смене я обычно делала письменные уроки с вечера, а устные – на следующее утро.

Здания были обнесены забором, а между ними – просторный двор, пригодный для занятий физкультурой и торжественных линеек. Там же мы обычно всем классом фотографировались. Правое здание, поменьше было для начальной школы, левое, с большим актовым залом на втором этаже – для школы средней. Полы в обоих зданиях были деревянные, коричнево-красноватого оттенка, натирали их опилками с каким-то маслом, оставлявшим красноватые следы на одежде, если на пол упасть. Уборщица, тетя Зоя, была очень суровой, и ребята ее побаивались. Озорников она гоняла тряпкой. Британские дети подали бы на нее в суд за нарушение их прав человека.

Школой «правила» директриса Анастасия Ивановна – такая же вечная, как сами школьные здания, величавая дама без возраста с толстым слоем пудры на лице и в нескончаемых розоватого оттенка костюмах. Она не ходила, а плыла по воздуху как пава, слегка отставив при этом мизинчик. Преподавала она историю и преподавательница была так себе: вместо объяснения заставляла нас самих на уроке по очереди читать вслух соответствующие страницы учебника.

Когда я пошла в первый класс, я некоторое время не осознавала еще, насколько крутой это был поворот в моей жизни. На целые 10 лет. «В первый раз в первый класс» запомнилось только морем белых бантов и фартуков (такая у нас была парадная форма) и болью в животе – от того, что надо было на несколько часов разлучаться с родными. Никого из своих одноклассников я не знала. Зато моя первая учительница была знакома с моей мамой: ее младшая сестра когда-то училась в одном с мамой классе.

С первой учительницей мне очень повезло: Нелли Тимофеевна была энергичная, добрая, душевная, как вторая мама. Из таких учителей, которые на самом деле, не по-книжному любят Родину и ребят. Правда, моя подруга Алла Колесникова говорит, что у нее бывали любимчики (и что я, как отличница, была одной из них), но у кого из учителей их не было? Уже через пару недель я перестала школу бояться. Единственным страхом остались школьные горячие обеды: нас уводили в соседнее здание в школьный буфет, и Нелли Тимофеевна не успокаивалась, пока ты не сьешь свою порцию. Я давилась хлебными наполовину котлетами, которые возненавидела за один запах, но Нелли Тимофеевна была неумолима. Тогда я начала прятать их в карман фартука вместе с макаронами. Котлеты за мной подъедала одна из наших классных толстушек Лена (толстушек у нас было две- Лена и Алла, а Лен у нас в классе было целых 6 человек!). Макароны я выбрасывала в траву по дороге домой, пока Нелли Тимофеевна нас с Леной не застукала. После этого я сказала дома, что не хочу питаться в школе, и меня от обедов освободили. Обеды, кстати, стоили копейки, а кипяченым горячим молоком ребят поили бесплатно. Теперь я сидела одна в классе и ждала, пока ребята вернутся из соседнего здания с обеда. Так начался мой проклятый индивидуализм…

Вторым страхом были дни, когда Нелли Тимофеевна болела. Болела чаще всего не она сама, а ее единственный сын, Леша, который был на пару лет младше нас. В эти дни вместо Нелли Тимофеевны к нам приходила учительница третьего класса Валентина Николаевна, которую я боялась как огня, хотя лично ко мне она относилась хорошо. Она даже называла меня «луч света в темном царстве». Но я все равно ее боялась. Просто Валентина Николаевна была большой насмешницей, и я почти физически страдала, видя, как она высмеивает наших ребят. Мне не доставалось только потому, что я хорошо училась. Но зато она упорно – не знаю почему – называла меня “Калашник;ва”. (Меня это страшно раздражало, но ничего сказать я не смела – была еще слишком для того мала.) Ее муж работал на том же заводе, что и мой дедушка.

Валентина Николаевна вообще производила впечатление какой-то хулиганки. Помню, как виртуозно она обходилась со словами: когда мы пожаловались, что название истории, которую нам задали прочитать дома- «Твои друзья в других странах»- , не помещается в нашем дневнике, куда мы записывали домашние задания, она отреагировала моментально:

– Напишите просто – «тв.др. в др. стр.»!

В классе нас было 23 человека. Меня посадили на парту у окна с мальчиком по имени Вадик. У Вадика были вечно розовые щеки, светло-коричневая челка на глаза и забавный высокий голос как у Буратино. Он хорошо пел в школьном хоре. Ко мне он относился с уважением. Вадик был вполне нормальным соседом; мы целых 4 года хорошо с ним уживались. Только в 5 классе, когда нам самим разрешили выбирать, с кем сидеть – после того, как нас объединили с классом соседним, и нас стало целых 37 человек! – я оказалась за одной партой с Аллой. До этого мы с ней не особенно дружили, но сидеть вместе с девочкой нам обеим казалось к тому возрасту гораздо более естественным. Культура, в которой мы воспитывались, была такова, что девочки с мальчиками играли вместе только до определенного возраста, а потом как-то само собой, а не потому, что нас кто-то заставлял, начиналась сегрегация. В раннем детстве я здорово дружила с Витей, сыном маминой коллеги с улицы Сакко и Ванцетти, который был на 4 года младше меня. Он никак не мог запомнить мою фамилию и все называл меня Женей Калачевой. Мы с мамой ездили к его родителям на дачу, где мы с ним лазали по вишням пока его папа – неслыханное для мужчины дело!- жарил вкуснющие шашлыки. Еще мы переодевались в разные костюмы у него дома и устраивали, как сказали бы теперь, костюмированное шоу. У него были славные бабушка и дедушка. Бабушка всегда нарезала нам свежих ароматных флоксов из сада, когда мы шли домой…

Но лет с 10-11 никто из нас с мальчишками уже кроме как по делу не общался. Просто у нас не было никаких общих интересов: у них был свой мир и свои игры, у нас – свои. Не знаю, какую роль в этом играло то, что если бы мальчик с девочкой дружили, их почти наверняка дразнили бы: «Тили-тили-тесто, жених и невеста!» и спрашивали, когда свадьба. Это считалось чем-то очень постыдным. Но думаю, что если бы мне встретился мальчик, с которым у меня были действительно общие интересы, дразнилки меня не испугали бы. Но в нашем классе… Мальчишки были какими-то недорослями: гоняли как сумасшедшие по коридору и хлопали друг друга портфелями по затылкам. Говорить с ними было не о чем. Они были совсем еще дети – даже в 14-15 лет. Я и мои подруги их со скрытой брезгливостью сторонились. Были и такие девочки, которые в старших классах уже начинали по вечерам стоять на углу с этими же мальчишками, но их было мало, и ими мы брезговали не меньше, чем первыми. Почему-то считалось, что в 6-7 классах этот вопрос для нас должен был быть насущным: как его тогда формулировали, «может ли девочка дружить с мальчиком?» Дружить, кстати, в нормальном человеческом смысле слова, а не в современном. Но он не был для нас насущным, этот вопрос.. Когда моя классная руководительница задала его мне на классном часу, я искренне возмутилась – за кого она меня принимает?