В пьянящей тишине - Альберт Санчес Пиньоль

Спор не мог привести ни к чему хорошему, и я решил не тратить вечер на дискуссии.

Чудища стали нападать на нас реже. Наша пленница не пела, и это внушало некоторое спокойствие. Но мы не могли поддаваться заблуждениям. Наши чувства обо­стрились, сражения на маяке сделали нас знатоками в области явлений столь же невидимых, сколь ощути­мых. Рябь на море; лиловатый оттенок волн; воздух, на­столько напоенный влагой, что по небу могли плавать киты. У нас не было никакой возможности определить причинно-следственную связь, любая деталь могла быть лишена какого бы то ни было значения, однако без всяких разумных на то причин мы угадывали во всем ука­зания на близость Страшного суда. Мы чувствовали, что под волнами собирались силы и что на этот раз наш истощенный запас боеприпасов их не остановит.

Все предрекало близкую смерть. И, возможно, имен­но поэтому я еще несколько раз овладевал нашей плен­ницей. Ничто уже не имело значения. Не было никакой нужды предпринимать каких-то особых предосторож­ностей, чтобы скрыться от Батиса. Смерть уже пригото­вилась причалить к нашему острову, и это была наша смерть; в подобных обстоятельствах человеку свой­ственно погружаться в свой внутренний мир. Кафф про­водил бесконечные часы в каких-то никчемных заняти­ях, которые, однако, требовали усердия. Он старался отвлечься от реальности, починяя дверь или пересчиты­вая немногочисленные динамитные шашки, оставшие­ся в нашем распоряжении. Батис различал их между со­бой, как крестьянин узнает своих коров, и даже придумывал им имена. Патроны, которые он считал особенно замечательными, – не имею понятия, на каком основании он выделял их среди прочих, – Кафф откла­дывал в сторонку, завернув в шелковый платок. Иногда он развязывал узелок и пересчитывал их, прикрыв глаза и дотрагиваясь до каждого пальцем, словно никак не мог запомнить наверняка точное их число. Батис знал, что его дотошность бесит меня, поэтому ему должно было казаться совершенно естественным, что я уходил с маяка – по крайней мере, так нам удавалось избежать ругани и ссор. Во время этих долгих отлучек я трахался с животиной. Иногда – в домике метеоролога, но чаще всего в лесу, чтобы Батис не мог подкрасться незаметно.

Таким образом, на протяжении этих дней нашего медленного умирания, я редко виделся с Батисом. Хуже того: атмосфера на маяке как-то странно накалилась. И дело было не в том, что мы говорили друг другу, а ско­рее в том, о чем умалчивали. Враг все еще не решался покончить с нами, и мне было необходимо занять чем-нибудь свою голову. Я вспомнил о книге Фрезера.

– Вы не знаете, куда запропастилась книга Фрезера? Я ищу ее уже пару дней и никак не могу найти.

– Книга? Какая книга? Я книг не читаю. Этим занима­ются только монахи.

Я не верил ни единому его слову. Зачем ему была нужна эта ложь? Неужели он испытывал ко мне такую неприязнь, что готов был даже помешать мне читать философскую литературу? Батис, который умел быть по-своему дипломатичным, не поднимаясь со стула, хле­стнул меня неожиданными резкими словами:

– Вам нужны книги? Вы хотите развлечься? Вероятно, нам следовало бы поймать для вас одну живую лягушечку.

И Кафф посмотрел в мою сторону с отвратительной ухмылкой на губах. Подозревал ли он что-нибудь? На­верное, нет. Ему просто хотелось ранить мою чувстви­тельность. А еще таким образом он выдворял меня из своей комнаты, потому что горел желанием трахать свою животину. Мне не хотелось уходить.

– Чего никак нельзя сказать об этом острове, – сказал я, – так это что здесь можно соскучиться. Почему бы вам не попробовать взглянуть на ситуацию по-новому? Воз­можно, спасение от невзгод у нас прямо перед носом.

Он процедил ехидно:

– Неужели? – Батис скрестил руки на груди и занял позу внимательного слушателя. – Тогда поделитесь со мной своим опытом. Ваши усилия уже дают плоды? Ка­ким же еще полезным навыкам вы ее обучаете? Фран­цузской кухне? Китайской каллиграфии? Или все ограничивается жонглированием четырьмя поленьями?

Дело было не в том, чему мы могли обучить ее, а в том, чему могли от нее научиться. Самым отчаянным было то, что в сущности ничего не изменилось. Раньше мы были пейзажистами, которые рисовали бурю, стоя спиной к го­ризонту. Нам просто следовало повернуть голову.

Все глаза смотрят, но немногие из них наблюдают, и ничтожное меньшинство способно видеть. Сейчас я сле­дил за ней, ища человеческие черты, и находил женщину. Детали были незначительными: она улыбается, сознатель­но орудует всегда левой рукой, раздражается, если я хожу за ней по пятам, и садится на корточки, когда писает. Од­ним словом, это настоящая женщина, которая совершенно по-европейски боится показаться окружающим смешной. А я, чудак, до сих пор судил о ее поведении, как ребенок, не имеющий понятия о правилах мира взрослых. Каждый день, проведенный возле нее, каждый час внимательного наблюдения сокращал расстояние между нами с волшеб­ной быстротой. Чем больше я общался с ней, тем больше она вынуждала меня перенести мои переживания в спо­койное русло обыденности. Мои чувства превращались в точные инструменты. И действительно: как только я на­чинал объяснять себе ее поведение каким угодно спосо­бом, избегая видеть в ней лишь животное, картина меня­лась, словно под действием волшебного зелья. Но она принадлежала своему миру. Она была одной из них.

Все глаза смотрят, но немногие из них наблюдают, и ничтожное меньшинство способно видеть. Еще одна ночь на балконе; нас с Батисом скрывает пелена падаю­щего снега. Раньше я не заметил бы даже мраморных глыб, а сейчас различал даже песчинки на горизонте. Однажды во время штурма, когда противник испыты­вал нашу способность защищаться, Батис ранил одного из них, довольно мелкого. Четыре соратника бросились ему на помощь. О Господи, Господи! То, что мы считали жадностью каннибалов, было лишь усилием этих су­ществ унести с поля сражения своих раненых, невзирая на град пуль. Мне был особенно отвратителен этот предполагаемый каннибализм, эта жажда сожрать па­даль даже тогда, когда в теле еще теплилась жизнь. Сколько раз мы стреляли в существ, которые хотели только спасти своих братьев!..

12

Кем она была? Там, на маяке, я тысячу раз задавал себе этот вопрос – когда желание вскипало во мне и сразу после того, как я овладевал ею. До и после каждого штурма; когда вставало солнце, и когда оно са­дилось. Я спрашивал самого себя об этом каждый раз, когда обессилевшая волна выплескивалась на наш берег: я смотрел с балкона на море, огромное пространство, ко­торое мы всегда считали пустым, и в моем мозгу тщетно билась одна и та же мысль: кто ты, зачем ты здесь?