Клуб неисправимых оптимистов - Жан-Мишель Генассия

— Я сдал чистые листы. Даже условие задачи не смог разобрать.

— Насчет Николя ты пошутил?

— Я жульничаю уже много лет. Мне надоело врать.

Скажи я, что торгую телом или состою в бомбистах Национального фронта Алжира, эффект вышел бы куда меньший. Мама обогнула стол и подошла ко мне. Ее лицо пылало от гнева. Она занесла правую руку, но я не шевельнулся, не сделал попытки уклониться, хотя знал, что сейчас будет. Пощечина была частью расплаты. Мамина рука дрожала.

— Элен! Довольно! — закричал папа, решивший на сей раз вмешаться.

Лучше бы она меня ударила — это свело бы счет к нулю. А так наша с ней разборка превратилась в семейный скандал. Но папа вмешался, и теперь занесенная для удара рука угрожала ему. Папа не отвел взгляд. Его лицо было бесстрастно-спокойным, и мама опустила руку.

— Это не причина для побоев, — произнес папа максимально убедительным тоном.

Мама дрожала всем телом, с трудом сдерживая переполнявшую ее ярость:

— Твой сын признается во вранье и жульничестве, а ты находишь это нормальным!

Обычно они ссорились у себя в комнате, пытаясь сохранять внешние приличия, а мы делали вид, что ничего не слышим.

— Ты молчишь! Ничего не предпринимаешь! Не реагируешь. Все им позволяешь и спускаешь. Мой отец не потерпел бы подобного позора и четверти секунды. Он умел держать дом в руках и не боялся пускать в ход ремень. В семье Делоне понимали значение слова «мораль». Дети слушались родителей. Такое воспитание дало свои плоды. Мой брат Даниэль стал героем, Морис преуспел…

— Прекрати! Он женился на одной из самых богатых наследниц Алжира.

— А ты? Разве ты не женился на дочке патрона?

— Как тебе не стыдно!

— Морис, в отличие от тебя, занимается детьми. Твои плохо себя ведут. В них нет уважения. И они тебя не боятся.

— В моей семье детей не бьют. Когда они совершают глупость, с ними разговаривают, обсуждают проблему. Мой отец всегда говорил…

— Да уж, Марини — великие педагоги! — воскликнула мама. — Франк нам это наглядно продемонстрировал. И Мишель идет по его стопам.

— Ты все смешиваешь в кучу.

— Знаю я твои доводы. Нужно постараться понять мальчика, простить его. Может, ты еще и похвалишь его?

— Я никогда не бил моих детей, не сделаю этого и сегодня.

— Я не согласна!

— Будет так, и никак иначе.

Мама вышла, громко хлопнув дверью. Перепуганная Жюльетта побежала следом. Папа сел рядом, положил руку мне на плечо:

— Не тревожься, дружок, мама скоро успокоится.

— Мне правда жаль, я не хотел…

— Ничего, я обо всем позабочусь. Как дела в лицее?

— Я полный ноль в математике.

— Но у тебя были хорошие оценки.

— Только благодаря Николя.

— Странно. Мне казалось, что… Ничего страшного. В жизни достаточно уметь читать, писать и считать. Математика, физика, философия… все это полная чушь. У меня нет диплома — только школьный аттестат. В классе я всегда сидел на галерке и был последним по всем предметам, кроме физкультуры. Разве это помешало мне добиться успеха?

Мы целый час бродили по нашему кварталу. Папа обнимал меня за плечо, и я перестал быть невидимкой для окружающих. Папа знал всех и каждого — торговцев, консьержей, прохожих. Он здоровался, улыбался, шутил, перекидывался парой слов, представлял меня: «Мой второй сын, смотрите, как вымахал, уже меня перерос…» Он был похож на депутата, посещающего избирателей на рынке.

— Есть новости от Франка?

— Никаких.

— А у его подружки?

— Она больше не с ним. Они расстались перед его отъездом.

— Это ничего не значит. Он все равно мог ей написать.

— Франк не любит писать. Когда он уезжал на каникулы, мы даже открытки от него никогда не получали.

— Война — не каникулы.

Какая-то супружеская чета подошла к нам поинтересоваться, почему ремонт их ванной затянулся на две недели, и папа объяснил, как все стало сложно в наши дни: «Грипп, рабочие тоже люди, ну, вы понимаете…» — и пообещал, что лично все проконтролирует. Супруги ушли, рассыпаясь в благодарностях.

— Ситуация такова, что я и сам не знаю, когда сумею кого-нибудь к ним послать. Такова жизнь. Учись, пока я жив.

— Ты же сам говорил, что коммерции научить нельзя, что это должно быть в крови.

— Торговать легко, трудно освоить бухучет, право, налоги и бумажную писанину.

— Ты вот не учился, а преуспел. Научи меня тому, что знаешь.

— Торговля — игра. Всего лишь игра.

— Не понимаю…

— Ты — кот, клиент — мышь. Мышки — хитрюги, кот — воплощенное терпение. Он хочет слопать мышь — и перевоплощается в мышь. Начинает думать, как мышь. Коту требуется богатое воображение, чтобы поймать мышь. Решай сам, кем хочешь быть — котом или мышью. Воображению в коммерческой школе не учат. Что думаешь?

— Я согласен, если там нет математики.

— Замечательно! Вот увидишь, жизнь у тебя будет распрекрасная. У меня на тебя большие планы. Вместе мы добьемся бешеного успеха.

Я все рассказал Игорю, и он назвал меня дурачком.

— Отец прав, в торговле можно заработать кучу денег.

— Ты хочешь всю жизнь пахать ради денег? Это твоя мечта?

— А чем еще я могу заняться? Математика для меня — закрытая книга!

— Таксист — вот лучшая профессия на свете, Мишель.

Слова Игоря прозвучали убедительно, хотя не все думали, как он. Три члена клуба работали таксистами, они часто жаловались на боли в спине — «чертов ишиас!», на то, что приходится с утра до ночи дышать выхлопными газами, дрожать от страха перед бандитами и полицейскими: одни могут перерезать горло и отобрать выручку, другие так и норовят выписать штраф.

— Работать нужно по ночам. Ночь — это свобода. Хозяин в спину не дышит. Машин на улицах не много, полицейских тоже, а у преступников есть дела подоходней, чем грабить таксистов.

У Игоря образовалась постоянная клиентура из полуночников — хозяев ресторанов, ночных клубов и артистов, — которых он развозил по домам на рассвете.

— Эти люди умеют жить. Они не крохоборствуют, дают щедрые чаевые. По ночам встречаешь людей, которые могут стать твоими настоящими друзьями, а днем ни у кого нет времени поговорить и выслушать другого.

Игорь проработал несколько месяцев и как-то раз, незадолго до полуночи, взял пассажира на улице Фальгьер и повез его на авеню Франклина Д. Рузвельта. Не все клиенты любят болтать с водителем, вот и этот за всю дорогу не промолвил ни слова и, только расплачиваясь, спросил:

— Вы русский?

Игорь взглянул в зеркальце. Он никогда не встречал этого человека — внушительная фигура, густые волосы, выразительное лицо беглого каторжника. Игорь, поколебавшись, кивнул, и следующий вопрос пассажир задал уже по-русски:

— Откуда вы?

— Из Ленинграда.

— А я родился в Аргентине, но в молодости жил в Оренбурге, знаете этот город?

— На Урале?

— Мой отец был врачом, во Францию переехал еще до революции.

— А я работал врачом в Ленинграде. Меня зовут Игорь.

— Я Жеф.

Игорь и Жозеф Кессель два часа проговорили в машине о родине, потом новый знакомый пригласил Игоря к себе выпить по стаканчику. Двое русских до утра обсуждали войну, Париж, музыку, Достоевского, шахматы и миллион других вещей, как будто были знакомы целую вечность. Игорь стал постоянным водителем Кесселя, но этим их общение не ограничивалось. Они часто ужинали вместе, Жеф представлял его как старого друга, расплачивался в ресторане по счету, но в такси всегда платил точно по счетчику — друзьям, как известно, чаевых не дают. Игорь не раз уводил Кесселя от стола и доставлял домой. Только Кесселю дозволялось садиться на переднее сиденье — он был больше чем клиент. Кессель надписывал Игорю книги по-русски и часто бывал в «Бальто». Мадлен очень этим гордилась и готовила блюда специально для него. Кессель подружился со многими членами клуба, некоторые потом узнавали себя в героях его книг. Виктор Володин впервые увидел Кесселя в клубе, за шахматной доской. И был искренне потрясен: оказывается, Игорь коротко знаком со знаменитостью. Он подошел и представился Кесселю, щелкнув каблуками:

— Граф Виктор Анатольевич Володин, кадет царской гвардии.

В другое время, при иных обстоятельствах, Виктор наверняка сделал бы блистательную артистическую карьеру. Кессель поверил каждому его слову и, не вмешайся Игорь, наверняка купил бы кинжал Распутина. Виктор был настолько убедителен в роли бывшего аристократа, что, когда Игорь его разоблачил, Кессель поверил не сразу.

5

Чем мог заниматься в Париже неизвестный венгерский актер, которому ни один режиссер не давал ролей из-за акцента, вызывавшего у зрителей смех, как только он открывал рот? Ничем. Избавление от акцента стало навязчивой идеей Тибора. Неистребимый акцент был подобен вирусу, пожирающему человека изнутри. Имре уверял, что все попытки обречены на неудачу, что венгры говорят в нос до самой смерти и только годы упорного ежедневного труда способны помочь делу. У Тибора не было ни времени, ни терпения, а что может быть хуже актера, обреченного на молчание? Игорь и Вернер решили помочь Тибору — вместе и по отдельности, хотя использовали разную методику и упражнения. Миссия провалилась. Жалость против любви к ближнему. Ученик не может продвинуться вперед, если преподаватель не понял поставленную задачу. Вернер с его тягучим немецким произношением был последним человеком, которому следовало давать другим уроки фонетики. Игорю удавалось скрывать свои корни, только если он говорил очень медленно, но стоило ему дать себе волю — и Волга выходила из берегов.