Валдар Много-раз-рожденный. Семь эпох жизни (ЛП) - Гриффит Джордж

Зорайда была светловолосой, как и я, за исключением того, что ее волосы были рыжевато-бронзовыми, а мои золотисто-желтыми, и глаза ее были лазоревыми, как сапфиры, а мои — серо-голубыми, как хорошо закаленная сталь. Это отличие от остального нашего народа считалось таким удивительным, что Абу Суфьян, принц Мекки и верховный жрец Каабы, предсказал, что из этого чуда произойдут великие дела в добрые времена богов; однако гораздо более близкое падение этих богов не было открыто ему.

Ибо то были дни, когда тот, чьему имени суждено было вознестись к небесам в боевых кличах на десяти тысячах полей сражений и в молитвах многих миллионов верующих, путешествовал с верблюдами своей госпожи Хадиджи между Мединой и Меккой, Бозрой и Дамаском и видел, между прочим, еще более удивительные сны, чем наши — сны, которым вскоре предстояло потрясти мир и сокрушить могучие империи Персии, Византии и Рима, что были в зените славы в то время, когда я был капитаном флота Клеопатры и союзником великого Августа.

Но обо всем этом и о грядущих чудесах мы, двое детей, ничего не знали и мирно грезили, пока наши видения не обрели такую определенность, что мы начали рассказывать друг другу удивительные истории о далеких временах и дальних землях, о величественных городах, могучих царях и прекрасных царицах и, как вы можете себе представить, у всех цариц были золотисто-рыжие волосы, глубокие синие глаза и смеющиеся губы той, которую я уже называл своей царицей пустыни. Мы также рассказывали друг другу о суровых героях старого мира, командующих армиями и предводителях орд морских бродяг, в которых Зорайда узнавала своего возлюбленного пастушка.

Мальчики и девочки мечтают о таких вещах во все времена и во всех странах, и было вполне естественно, что мы, для кого воздух пустыни был полон легенд и преданий, и кто постоянно слышал рассказы, которые путешественники приносили с караванами из дальних стран, так забавлялись своими фантазиями. Но мне снились сны и более удивительные. Когда я бывал один далеко со своими бродячими стадами в пустынных долинах, где мы искали скудные пастбища, я засыпал в тени и видел себя в шлеме с перьями и стальной кольчуге, верхом на огромном черном боевом коне, мчащимся во главе ревущей армии: быстрые удары копыт отбрасывают трепещущую землю далеко назад, а я прорубаю себе путь огромным прямым обоюдоострым мечом сквозь ряды врагов, которые ломаются при моем приближении и бегут прочь, вопя от страха.

В других снах я видел себя стоящим в сверкающей кольчуге на высоком баке большой галеры и посылающим стрелы с такой силой и скоростью, на какую не был способен ни один смертный, и мои стрелы пробивали щиты и доспехи воинов на других галерах. Я видел, как медный клюв моего славного корабля разрывал и раскалывал борта этих галер, как я запрыгивал на их палубы, выкрикивая свой боевой клич и размахивая мечом над головами своих абордажников.

И во всех снах я слышал знакомые голоса, говорящие на языках, которые не были мне родными, но все же я ясно понимал все, что говорилось. Я резко просыпался и вскакивал на ноги, размахивая пастушьим посохом над головой и выкрикивая боевые кличи на этих незнакомых языках, пока скалы и долины не начинали снова звенеть от них. Также во всех моих снах, как я называл их, не зная лучшего слова, огромный прямой меч был у меня в руке или на боку, и та же прекрасная женщина со мной рядом.

Так грезил я, арабский пастушок, день за днем и ночь за ночью, пока, наконец, не понял с абсолютной уверенностью, что я, Халид, сын Османа, уже жил на земле в другие века, и делал и видел те вещи, о которых уже знаете вы, что следуете за мной по моему удивительному пути.

По прошествии лет я оставил овец и коз, чтобы отправиться с соплеменниками на войну и заново обучиться тому мрачному ремеслу, которым я уже занимался в другие времена и века. Теперь мы с Дераром из сводных братьев и друзей по играм превратились в товарищей по оружию, и во многих жестоких набегах и стычках с враждебными племенами доказали свое юношеское мастерство и отвагу. И не так много прошло времени, как во всех племенах курайшитов — нет, во всей земле, лежащей между пустыней и морем, — не осталось никого, кто мог бы противостоять нам, копье против копья или меч против меча.

И вот появились первые толчки той пробуждающейся бури, которая вскоре должна была охватить весь мир от рек Индии до берегов западного океана. Погонщик верблюдов Хадиджи стал ее мужем, мечтательный торговец отвернулся от богов Каабы и призвал жителей Мекки и Медины поклониться странному богу, о котором мы никогда не слышали, и призвал приветствовать себя как его пророка. Вы читали, как мы восприняли это послание — сначала с презрением и насмешкой, а затем с гневом, и как люди занимали ту или иную сторону, пока, наконец, Мекка и Медина не встали друг против друга, обнажив мечи.

Я принадлежал к курайшитам, так же, как Дерар и Зорайда, и поэтому, когда Мекка вступила в войну, мы, к тому времени уже лучшие из ее воинов, отправились сражаться за нее и за древних богов, и вскоре прозвучал первый призыв к оружию.

Неверующие, как мы их называли, перехватили богатый караван, принадлежавший Абу Суфьяну, а мы решили освободить его. Мы двинулись на юг от Мекки и в плодородной долине Бедер, в трех привалах пути от Медины, вышли на первую битву и потерпели первое поражение. Мы отомстили за него — ах, как странно! — потом на холме Ухуд, и там моя нечестивая рука ранила самого пророка ударом дротика.

Увидев кровь, я замахал копьем и крикнул:

— Я убил его! Я убил его! Вперед, мужи Мекки, давайте покончим с неверующими!

Услышав меня, товарищи вскричали от радости, и мы поскакали вниз, размахивая копьями, к маленькому отряду, который стеной сомкнулся вокруг упавшего пророка. Они отбивались буквально до последнего, пока не были перебиты все, и тогда, к нашему удивлению, из груды лежащих тел поднялась высокая фигура пророка, и голосом мрачным и спокойным, как будто он проповедовал в Каабе, пророк сказал:

— О люди Мекки и сыновья Исмаила! Почему вы обращаете копья против братьев своих и ищете проклятия, убивая пророка божьего? Смотрите, я один и безоружен! Если на то воля аллаха, чтобы я умер, пусть тот, кто убьет меня, ударит!

В одно мгновение все копья поднялись и все мечи опустились. Мы смотрели друг на друга и на раненого, одиноко стоявшего перед нами, и не нашлось среди нас никого, который мог бы нанести удар, который изменил бы судьбу половины мира.

Что же касается меня, то, может быть, увидев то, чего не видели другие, я соскочил с седла и, бросив копье на землю, оторвал полосу от своего полотняного яшмака, подошел к Мухаммеду, повязал его голову и остановил кровотечение из раны, в то время как он стоял неподвижно, как одно из бесчувственных изображений Каабы. Затем, вытащив ятаган, я положил его себе на грудь, как это делали в старину воины в Армене, и крикнул своим товарищам:

— О, братья! Мне кажется, что сегодня нас остановило что-то большее, чем сила смертного. Это не Мухаммед, сын Абдаллы, сына Хашима, бросил вызов нашим копьям и отвел наши мечи. Могли ли ал-Лат или ал-Узза[19] таким образом защитить безоружного адепта от оружия таких врагов, как мы? Разве не должны были мы сразить его, как прежде многих других? Думайте об этом, что хотите, но что касается меня, то с этого момента я признаю аллаха своим богом и Мухаммеда его пророком, и тот из вас, кто против, пусть встретится со мной сейчас в открытом поле, один на один, копье на копье и меч на меч, и воистину я докажу ему свою веру, либо он докажет мне мое заблуждение. Вы знаете меня, ибо я Халид, сын Османа, хорошо известен вам всем. Так говорите же теперь или навсегда замолчите.

На некоторое время воцарилась тишина. Смуглые воины, сидевшие на взнузданных конях, уставились на нас — на пророка, все еще стоявшего неподвижно и безмолвно среди них, и на меня с мечом на груди, как бы воздвигшим стальную преграду между пророком и ими. Затем в едином порыве все копья и клинки взметнулись высоко над головами, и один громовой вопль разом вырвался из всех глоток: