…И никаких версий - Владимир Кашин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После короткой паузы послышался спокойный голос полковника:
«Поездка ваша, Вячеслав Адамович, в Ереван была удачной?»
«Не совсем», — ответил более высокий мужской голос.
«Почему?» — снова Коваль.
«Не все успел, вы же отозвали», — в голосе чувствовалось раздражение.
«Ну, пожалуй, не я, институт. В Ереване внедряли новый метод шлифовки?»
Каждый человек воспринимает свой голос иначе; чем слышат его другие, и поэтому с трудом узнает его, когда он звучит записанный на пленку. Дмитрий Иванович всю жизнь не мог привыкнуть к этому акустическому явлению, и поэтому с каким-то недоверием вслушивался сейчас в свою речь: вроде он и в то же время не он, голос какой-то чужой. А вот Павленко он сразу узнал. Хорошо запомнился этот сравнительно высокий, неровный, иногда срывающийся и очень нудный голос.
Тем временем лента в кассете продолжала двигаться.
«А с новшеством, которое предложил Журавель, вы знакомы?» — спрашивал полковник.
Секунда молчания.
«Да, знаком, — после паузы ответил Павленко. — И более того…»
«Что значит «более того»?» — строго спросил Коваль.
«В свое время думал о том же…»
«Что значит «в свое время»? Может, это была ваша идея — разнообразное движение абразивов при шлифовке?»
Снова тихо. И вдруг с жалобными нотками:
«Какое это имеет значение теперь… Поймите меня правильно…»
После этих слов Коваль потянулся к столу и нажал на кнопку выключателя. Спивак вопросительно посмотрел на полковника.
— «Поймите меня правильно» — его любимое выражение. Сейчас мы услышим эти же слова на другой ленте. Сравнивать голоса лучше всего, когда произносится одно и то же. Поставьте, пожалуйста, Петр Яковлевич, вторую кассету.
Через несколько секунд присутствующие в кабинете услышали, казалось, тот же голос, но уже не такой спокойный, а взвинченный, дрожащий, срывающийся на крик:
«Алло, алло, диспетчерская…»
«Диспетчер слушает».
«Скажите, пожалуйста, как перекрыть газ в квартире, не входя в нее?.. Где находится вентиль всего дома?.. — И потом тише: — Скажите, если в квартиру проникает газ, через сколько времени человек угорает?»
«Вы что, пьяны?! Не хулиганьте! — послышался из магнитофона строгий женский голос — Говорите, что случилось? Ваш адрес?»
Секунда молчания — хлопок и сигнал отбоя в телефоне. На другом конце провода положили трубку. Прошло еще несколько секунд, и телефон в диспетчерской зазвонил снова. Снова послышался уже знакомый просящий и плачущий голос:
«Поймите меня правильно…» И снова сигнал отбоя…
Больше этот голос на ленте диспетчера Киевгаза не появлялся.
Спивак менял кассеты и прокручивал только эту фразу: «Поймите меня правильно…» В обоих случаях голос, без сомнения, принадлежал одному и тому же человеку.
— Пригласим специалистов, — сказал следователь, — и проверим наше наблюдение, чтобы оно стало доказательным… Долгое время магнитофонные записи не признавали вещественными доказательствами. Вы, наверное, и раньше сталкивались с этим, Дмитрий Иванович. Но теперь появились новые — последнее слово техники — высокоточные анализаторы речи, и это дало толчок судебной фоноскопии — самой молодой отрасли криминалистики… Тем временем подумаем: что нам предпринять, если эксперты установят, что звонил в Киевгаз именно Павленко? — закончил Спивак, передавая кассеты назад Струцю, который спрятал их в «дипломат».
— Да, — спохватился следователь, — нужно снять в Киевгазе еще одну копию с соблюдением всех процессуальных правил, или изъять оригинал…
Коваль кивнул.
— Так почему все-таки он звонил в диспетчерскую? Зачтем ему это было надо? Связано ли это с Журавлем или просто пьяная выходка? Хотя почему звонил именно в Киевгаз, спрашивал, как отключить газ и когда угорает человек? — вслух размышлял Спивак. — Соображение и версии могут быть всякие… Как вы считаете, Дмитрий Иванович?
Коваль так же раздумчиво произнес:
— Безусловно, это не просто пьяная выходка. Чего это вдруг звонил бы? Эпизод этот вписывается в события. Ведь через несколько минут, в начале двенадцатого, поднимавшийся по лестнице сосед-офицер застал Павленко у двери Журавля в очень непривлекательном виде: взъерошенного, в тапочках и наброшенном на плечи халате, из-под которого виднелось белье… Что он делал под дверью Журавля после звонка в Киевгаз — вернее, что пытался делать? И второй вопрос: откуда он звонил, из своей квартиры или от Журавля? Из своей, думаю… Ибо вряд ли ему нужно было бы спрашивать диспетчера, где наружный вентиль, если находился в квартире соседа и хотел остановить утечку газа и этим скрыть следы преступления… Взял бы и закрыл…
— А отпечатки пальцев? — спросил Струць. — На плите. Может, побоялся касаться ручки.
— Да, все это следует еще продумать, — согласился Коваль. — У меня нет сомнений, что звонил Павленко. Но вот его вопрос диспетчру: «Через сколько времени человек угорает от газа?» — меня крайне удивляет. Это же выдать себя с головой! Не такой он дурак…
— Вот вы говорили, Дмитрий Иванович, — довольно произнес Спивак, — что ничего нового, существенного по делу Журавля нет, а разве этот эпизод с Киевгазом не существенен?! Думаю, мы на прямой дороге. Хотя по одному эпизоду обвинения не составишь. Тем более что доказательство это не прямое, а косвенное, устанавливающее только промежуточный факт… Звонил, а не убил. И что вода погасила огонь в горелке, не видел… Видел или не видел, сообразил выключить газ или не сообразил?.. Доказать такое преступление не просто. Итак, Дмитрий Иванович, полностью подтверждается моя мысль, что любые логические построения без твердых, неопровержимых фактов стоят на песке. В общем, сомнения есть, — продолжал Спивак, — но знаете, товарищи, контуры обвинения вырисовываются… Уточните детали, о которых мы говорили, и прокуратура закончит следствие по обвинению Павленко. Я же говорил и снова повторяю: факты, факты и только факты! На них все и строится… Появился эпизод с Киевгазом — и кое-что стало проясняться…
— Особенно возражать не буду, — вынужден был согласиться Коваль. — Но мне еще нужно многое выяснить у самого подозреваемого. Ведь по-настоящему с ним до сих пор не беседовали.
— Допросим, — хлопнул ладонью по столу Спивак и поднялся, давая понять, что оперативка окончена.
— Хорошо, Петр Яковлевич. Я вызвал Павленко на утро..
18
Коваль очутился у своего дома ночью. Теперь уже, правда, не у своего, потому что в силу обстоятельств со вчерашнего дня его новый дом — квартира в одном из многоэтажных зданий — оказался в другом конце города, на массиве Оболонь, протянувшемся на север вдоль правого берега Днепра.
Дмитрию Ивановичу долго удавалось отказываться от новой квартиры. Он настолько привык к своему одноэтажному домику, в котором прожил большую часть жизни, в котором умерла его первая жена Зина и выросла Наташа, что не представлял себя без этой обветшавшей с годами обители, и даже не столько вне стен ее, сколько без небольшого садика, окружавшего домик с трех сторон и прятавшего его летом под зеленой листвой яблонь и старого ореха, да так, что с улицы не было видно даже крыши, без садика, в котором почти каждое дерево, каждый куст роз был выращен им. В доме же он знал, как собственную ладонь, любой уголок, каждую щербинку на полу или на подоконнике, и все здесь напоминало о радостных и тревожных минутах его жизни.
Город постепенно подступал к этому уютному зеленому островку на старой Лукьяновке. С годами вокруг поднялись высокие дома, но его подворье, зажатое этими строениями, казавшимися ему небоскребами, не потеряло для Дмитрия Ивановича своего очарования, он в свободную минуту по-прежнему погружался в атмосферу уединения, которая часто помогала ему собраться с мыслями.
В этом доме, а иногда и в саду, под шелест листьев, под жужжание пчел, ему лучше думалось, и не раз его уставший мозг озарялся такими открытиями, которые никогда не родились бы среди заседаний, перезвона кабинетных телефонов, в суете повседневных хлопот.
Сегодня поздно вечером шофер горотделовской «Волги» по привычке повез полковника на Лукьяновку. Дмитрий Иванович, забыв предупредить его о своем новом адресе, спокойно поглядывал сквозь ветровое стекло на слабо освещенные улицы, по которым возвращался домой, и не подумал, что сегодня ему следует ехать совсем в другой район. Спохватился, когда увидел переулок, через который он попадал к своему дому. Хотел приказать шоферу повернуть на Оболонь, потом передумал, вышел из машины и, разрешив ему ехать в гараж, прошел знакомой дорогой: через переулочек к небольшой калитке.
Двор встретил его отчужденно и обиженно — темнотой и тишиной. На снег падал рассеянный свет из ближайшего высотного дома — в некоторых квартирах его еще не спали. Черными расплывчатыми силуэтами виднелись голые деревья. Неясными очертаниями в конце песчаной дорожки, припорошенной снегом, обрисовался домик, показавшийся сейчас Дмитрию Ивановичу мертвым, отчего у него сжалось сердце.
