Измена. Мой непрощённый (СИ) - Соль Мари

— Хорошо, как скажешь, — поднимаю ладони. Соглашаюсь со всем.

— Это имя у тебя в подсознании, — объясняет она.

— Логично, — киваю. Я бы и рад его больше не помнить, но никак не могу.

Вскинув брови, Снежана кивает:

— Вот видишь, — произносит с таким сожалением, как будто я только что рассказал ей какую-то страшную вещь про себя самого.

— Мы прожили вместе очень долго! У нас двое детей. Конечно, её имя в моём подсознании. Также, как имена Давида и Дины.

— Но ты не их называл, а её! — упирается Снежа.

— Я не помню, Снежан! — заверяю в ответном порыве.

— Зато я помню, — отвечает она, вытирает глаза рукавом своей кофты.

Я не показывал фото детей и жены. А Снежана меня не просила об этом. Наверно, ей нравилось думать о том, что их нет? Придуманных проще забыть! А реальные образы будут преследовать долго. Я берёг её психику после развода, боялся, что первенец будет таким же тревожным, как мать.

Пока однажды Снежана сама не спросила:

— Наверно, она ненавидит меня?

— Кто? — отозвался рассеянно.

— Твоя бывшая, — с грустью ответила Снежа.

— С чего ты взяла? — попытался уйти от прямого ответа, — Она ненавидит меня.

— Я тоже тебя ненавидела, — согласилась Снежана, имея ввиду тот период, когда я сказал, что женат, — А потом поняла, что люблю.

Кофе остыл. Я глотаю и морщусь от боли. В голове назревает противная мысль прекратить. Ведь проще простого пойти ей навстречу! Утопить подозрения ласковой фразой. Впервые признаться в любви…

— Ты её любишь? — прерывает поток размышлений Снежана.

— Это глупый вопрос.

— Почему?

По настырному тону легко осознать, что пощады не будет. Что Снежана решила идти до конца.

— Потому, что я здесь и с тобой. Разве это не лучшее доказательство?

Она возражает:

— Скажи! Ты любишь её до сих пор?

Щёки её серебрятся, рукав уже мокрый от слёз. Жалость рвёт душу на части! Какая она беззащитная, нежная в этот момент. Словно поникший цветочек. Так хочется снять этот груз с её плеч.

Я встаю, подхожу к ней. Сажусь прямо на пол, у ног. Прижимаюсь небритой щекой к её острым коленям.

— Я люблю тебя, — говорю, вырывая слова из души.

— Это… правда? — с трудом произносит Снежана.

Я закрываю глаза и слышу, как сердце ломается надвое. И треск отзывается эхом в моей голове.

— Конечно, — шепчу, ощущая касание рук. Они нежно гладят меня. Убеждают поверить. И всё, что мне нужно сейчас, это просто молчать.

— Я тебя тоже очень сильно люблю, — отвечает Снежана.

И я благодарно молчу. И в этот момент вспоминаю свой сон. Вспоминаю, как Настя усиленно трет поясницу. Фломастер был едким, никак не хотел отставать.

— Ты больной, Самойлов! Тебе лечиться нужно! — слышу я голос из давних времён.

А затем слышу собственный:

— Боюсь, что я неизлечимо болен.

Настя застыла, в надежде узнать продолжение фразы. Но я уязвленно молчу. Хотя слова так и рвутся наружу.

— Ну, и чем же ты болен? — не дождавшись, бросает она.

Вздыхаю:

— Я болен любовью.

И вижу, как гнев у неё на лице сменяется нежным румянцем…

Глава 38. Настя

На градуснике почти 39. Как в детстве, микстура стоит у кровати на тумбочке. На лбу лежит влажный компресс. Я меняю его регулярно, шепчу про себя: «Боже, спаси, сохрани». Никогда не была сильно набожна. Но в моменты, подобные этому, возникает потребность к нему обратиться.

Динка лежит ослабевшая, влажная. Волосы липнут ко лбу. Открывает свои побледневшие губы, принимает лекарство.

— Вот, умница, солнышко, деточка, милая, — уложив, я опять накрываю компрессом горячий пока ещё лоб.

Помню, как в детстве, когда кто-то из них заболеет, у меня не хватало способностей взять себя в руки. Я — истеричная мать! Готовая сердце скормить своим детям, лишь бы только сберечь.

Илья в этом смысле всегда был спокоен, всегда мыслил здраво. И слушал врачей. Сказали, нельзя принимать аспирин, мы не будем. Сказали, нельзя сбивать жар, мы не станем сбивать. Он считал лучшим средством постельный режим и горчичник. Я же использую все варианты. От медицинских, до самых простых.

Динка лежит, обнимая мышонка. Плюшевый зверь всегда спит рядом с ней. Шерсть закаталась от времени, морда приплюснулась Динкиным тельцем. От её беззащитности, детскости, хрупкости, у меня разрывается сердце. Я сижу на постели, пытаюсь унять её жар.

— Как ты, солнышко? Голова не болит?

— Неа, — она выдыхает, закрывает усталые веки.

— Постарайся заснуть. Сон это лучшее средство, — говорю я, и глажу её по плечу. Поправляю на ней одеяло.

— Мам? — шепчет Динка, когда я уже собираюсь подняться.

Опускаюсь обратно:

— Что хочешь? Воды?

— Мам, — повторяет она и в глазах, сквозь болезненный блеск, я отчётливо вижу раскаяние, — Ты прости меня.

Я пытаюсь не плакать. Хотя у самой нарывает в груди.

— Не думай сейчас ни о чём, хорошо, — отвечаю с улыбкой. И глажу, и нежу в руках ослабевшие пальчики дочери.

— Нет, ты скажи, что простила, — настойчиво требует Динка.

Даже сквозь слабость, она всё равно настоит на своём.

— Ну, конечно, простила, — я опять охлаждаю компресс. Полотенце уже потеплело, впитало в себя жар её лба.

— И не злишься? — пытает она.

— Нет, не злюсь.

Она заболела внезапно. Ночью проснулась в горячке, позвала меня. Горло распухло, ей больно глотать. С утра вызывали врача. Оказалось, ангина.

«Догулялась?», — хотела я крикнуть. Но, глядя на дочь, передумала. Ни следа от той дерзкой девчонки, какой она стала. Моя уязвимая девочка, нежный нетронутый стебель которой сумел уцелеть, не сломаться, предстала такой, какой я её родила. Какой воспитала! И вся шелуха будто мигом слетела. И вот она снова моя. И я снова нужна ей! И меня не заменит никто.

Когда прозвучало «прости», я решила, что Динка имеет ввиду свои выкрутасы. Ночные приходы, истерики, злость. Но речь шла о другом.

— Я не думаю так. Ну… про тебя и про папу, — произносит она, глядя вниз, чтобы я не смогла различить её слёз.

Я улыбаюсь, шепчу:

— Ну, конечно. Тебе просто больно, малыш.

Как ни пытается Динка казаться сильнее, чем есть, но слезинка скользит по виску. И попытки напрасны!

Я вытираю её и касаюсь горячей щеки:

— Это пройдёт, вот увидишь. Всё будет хорошо.

Динка кивает и жмурится. Губы беззвучно шевелятся:

— Я люблю тебя, мам.

— Я тоже тебя люблю, моё солнышко, — отвечаю, сама вытираю слезинки. Хорошо, что она уже спит! Поправляю на ней одеяло. Ещё раз смотрю на своё дорогое дитя.

«Не торопись взрослеть», — умоляю я мысленно, — «Прошу, побудь ещё маленькой девочкой». Дина шевелится, плямкает губками, прижимает к груди свою серую мышь.

— Мой мышонок, — шепчу и губами касаюсь щеки.

Выхожу. Телефон на беззвучном. Сегодня четверг. Столько планов! Но всё подождёт. Есть дела поважнее. Начинаю обзвон. Сперва — Вите. Он мгновенно берёт:

— Да, Настюш!

— Витюш, ты прости, не получится сегодня приехать, — говорю, ощущая безмерную тяжесть в груди.

Голос его, озабоченный, близкий, добавляет тоски:

— Что случилось?

— Динка болеет, — говорю, и становится чуточку легче, — Ангина! Сегодня вызывали врача. Температура высокая, ночь не спала.

— Чёрт! Это плохо. Может быть, что-нибудь нужно? Лекарства? Продукты? Ты только скажи. Привезу! — он на работе, я слышу. Но, узнав о болезни, выходит туда, где потише. Волнуется, хочет помочь.

— Нет, спасибо, родной, у нас всё есть.

— Настюш, я так хочу обнять тебя, — отзывается Витя.

— Я тебя тоже… хочу, — шепчу я ему, прикрывая динамик ладонью. Хотя нужды в этом нет. Привычка таиться!

Слышу, как он улыбается:

— Мой солнечный лучик, — он стал меня так называть за улыбку, — Мне без тебя будет холодно.

— Мммм, — я стонаю от тяги к нему, — Ты не представляешь, как мне хочется к тебе, но я не могу.