Ресторан «Березка» (сборник) - Евгений Попов

И так складывалось вовсе не оттого, что друг мой шел за лизоблюда, паршу, дерьмо, пресмыкателя и шестерку. Нет! Они, несомненно, общались на равных, ибо был он оригинальный двусторонний собеседник, сказитель пикантных историй из обыденной жизни советского народа, читатель и толкователь различных весомых книг, на все глядел собственным «острым глазком», а также являлся – что весьма немаловажно в наш изменный век – весьма верным дуэном (это от слова «дуэнья», извините за глупость, я глуп, но что делать, раз так придумалось...). Вот каков был мой друг!

И неудивительно, что и сам он к сорока – сорока пяти годам стал знаменитостью. Правда, имя его довольно редко поминалось официальной печатью, хотя он никогда не вступал с обществом в открытый конфликт. Зато у всех мыслящих людей нашего времени его фамилия всегда была на языке. Подчеркивалась его огромная эрудиция, полная независимость мышления, странный глуховатый юмор и глубокие духовные поиски. Бытовая сторона его существования тоже складывалась весьма удачно. На третий раз он наконец хорошо женился и как-то сообщил мне, что даже в самые гнусные времена всегда зарабатывал в месяц не менее двухсот – трехсот «чистыми». «При нынешнем бардаке, – хохоча, признавался он, – только идиот не может заработать в месяц двести–триста чистыми. Если мне в конце концов отрежут все концы, то я подряжусь у нас в кооперативном доме мыть в десяти подъездах лестницы по субботам и воскресеньям, за что буду получать с каждой квартиры по два рубля, то есть все те же двести – триста “чистыми”»...

И вот я встретил его. Мы приехали в Москву за продуктами и стояли на углу улицы Малой Грузинской. Я, моя жена Елена и ее сын от первого брака Марсель, воспитанник Суворовского училища. В этом месте столицы, близ метро «Краснопресненская», помещаются, видимо, какие-то художественные выставки и вернисажи, потому что вдоль по улице Малой Грузинской весьма густо текла к метро экстравагантная толпа, в основном, молодежи, одетой в джинсы, полушубки и т. д. Распахнувши новенькую дубленку, он шел к своей красивой машине, призывно и радостно заблестевшей при его появлении желтым лаком и белым хромированным металлом. Он шел, раскланиваясь со своими многочисленными знакомыми, но по дороге заметил меня.

Он за последнее время раздался в плечах, заматерел и толст стал, и пухл. Глаза его на широком лице стали совсем маленькие, а борода сделалась огромная, с седыми хвостиками, как горностаевая мантия у какого-нибудь там бывшего царя.

Он заметил меня, увидел, узнал, заулыбался и, раскинув для объятия большие толстые руки, двинулся мне навстречу.

И уже приближался, когда Елена вдруг полезла ко мне в карман.

– Позволь-позволь, – бормотала она горестно, – а где же твои новые замшевые перчатки?

– Отстань, – процедил я сквозь зубы, тоже двигаясь навстречу другу.

– Гад! – завопила она. – Купи ему новые перчатки, а он их тут же потеряет!..

– Ах ты дрянь! – Все существо мое возмутилось, и я, размахнувшись, влепил ей добрую пощечину.

Елена зарыдала, размазывая слезы по худощавым щекам, мотая золотыми серьгами, оттягивающими уши, а мальчонка Марсель, на виду у всей московской публики, снял свою новую форменную фуражку с красным околышем и каким-то, наверное, специальным ударом так двинул мне головой в живот, что я тут же вылетел на проезжую часть дороги, где меня тут же сбил легковой автомобиль, не нанеся, впрочем, никаких серьезных телесных повреждений, разрешающих претендовать на пенсию по инвалидности.

И завопило все кругом, зазвенело, заорало, засвистало, завыло.

Сирены... гудки... смазанные кол... ле-ле-ле... леблющиеся лица. Наклонялись... Что-то гов...говвворилллии, беззвучно шевеля губами на фоне опрокинутого фиолетового неба.

А я искал глазами Друга.

– Милый друг, – шептал я. – Обними меня, мой милый старый друг, и мы вспомним наше забытое детство. Детство-детство, пионерлагерь, сонный пруд близ деревни Сихнево, где утонула незамужняя дочь помещика, когда Россией правил царь, а не коммунистическая партия, одинокая осина, малина, мельница, сарай, скалы, сосны, облако, озеро, башня, и в городском саду играет стиляга Жуков, мимо станции проезжая, а Алик плюс-минус Алена равняется Бог есть любовь улетающего Монахова, хлещущего «Чинзано». Пора, мой друг, пора! Баста и ожог!

– Золотая пора – детство! – взвизгнул я. – Ведь правда же, ведь правда же – золотая? Нет, это я вас, суки и стервозы, спрашиваю: золотая или не золотая?! Золотая или не золотая? – орал я.

Но не было друга среди лиц. А вскоре я уже лежал на больничной койке.

– Я им дал три телеграммы. БЕСПОКОЮСЬ ОТСУТСТВИЕМ ДОГОВОРА БЕСПОКОЮСЬ ОТСУТСТВИЕМ ДОГОВОРА НЕСМОТРЯ ПОСЛАННУЮ МНОЙ ТЕЛЕГРАММУ УБЕДИТЕЛЬНО ПРОШУ ВЫПЛАТИТЬ МНЕ ПОЛАГАЮЩИЙСЯ СОГЛАСНО ДОГОВОРУ АВАНС СУММЕ СТО ПЯТЬДЕСЯТ РУБЛЕЙ, – заныл Гриша.

Ермак Тимофеевич

На диком берегу могучей сибирской реки, близ места плотины будущей гигантской ГЭС, сидел полуголый человек в шлеме и длинной холщовой рубахе с дырками. Он тупо глядел в темную девственную воду. Голову его ломило от многовекового похмелья. Человек осторожно провел ладонью по мохнатому лицу. Лицо... Он снял шлем и потрогал затылок. Затылок. Больно... Очень больно...

– Сука какая, – сказал человек и заплакал.

...Очнулся он от звонких голосов молодежи. Ермак Тимофеевич продолжил на всякий случай делать спящий и грозный вид, однако на самом деле внимательно слушал, что о нем говорят.

– Ты видишь, до чего они допиваются, бичары! Вот ты спроси, спроси ты у этого бича – где, бич, твои штаны, и, как ты думаешь, что он тебе ответит?

– Не знаю, – прошептала девушка.

– А ответит он какой-нибудь пошлой мещанской шуткой типа: «Мы с имя поссорились...»

Девушка хихикнула и вдруг забормотала:

– Ты куда, ты куда лезешь? Не надо...

– Ну что ты, глупышка ты, олененок, романтика, – убеждал ее молодой человек. – Ведь я тебя люблю, и ты меня любишь... Палаточный город плывет...

– Мне это без разницы, что там плывет, – сказала девушка, – хоть и романтика, а надо делать все путем, по-хорошему...

– Так, а какая разница, если все решено, – сказал молодой человек.

– Нет, есть разница, – возразила девушка.

Послышался треск раздираемого платья. Воин Ермак вскочил.

– А ну отвали на три буквы! – приказал он.

Молодой человек упруго развернулся.

– Ах ты, пидар! – запел он свою арию. – Ну, я тебе щас покажу!..

И он волком кинулся на могучего мужчину, но тут же получил такой ошеломляющий удар в нижнюю часть туловища, что согнулся, замычал, взвыл, рухнул в могучую сибирскую реку и поплыл вон стилем «вразмашку», не успев даже вынуть кастета.

– Я с тобой, падла, рассчитаюсь, ты меня будешь помнить! – кричал он издалека, вновь обретя голос, но обращаясь неизвестно к кому – то ли к отважному сопернику, то ли к девушке Нине, студентке-заочнице техникума низковольтной аппаратуры.

– Не подходите ко мне! – взвизгнула девушка Нина, с ужасом и обожанием глядя на вздыбившуюся холщовую рубаху воина, когда они остались совсем одни.

– Хрен с лаптем, – презрительно возразил Ермак. – Сама придешь. А этот кутырь – пущай только попробует вернуться, колчужка, я ему, говну, попишу, падали...

– Это почему это я к вам сама приду? – заинтересовалась девушка, явно и зримо успокаиваясь.

– Потому что я тебя завоевал. Ты теперь моя, – простодушно сказал богатырь.

– Чего? – расхохоталась девушка. – А вот этого ты не видел?

И она сделала неприличный, но красивый жест.

– Этого я много видел, – улыбнулся Ермак Тимофеевич. – И твою увижу, – посулился он.

– Да вы кто ж такой будете важный, а? – удивилась девушка. – Я вас что-то не знаю.

– Я – воин Ермак, покоритель Сибири, – сказал Ермак Тимофеевич.

– Объятый думой, да? – все смеялась девушка.

И Ермак, не вступая в дальнейшие объяснения, крепко сжал ее в своих железных объятиях.

– Куда, вы куда лезете? Не надо, – жарко зашептала девушка. – Вы не знаете Лешу. Он в тюрьме сидел. Они вас подколют.

И внезапно стала его страшно целовать. Отвернемся, читатель! Ну их!.. Давай лучше полюбуемся великолепным сибирским пейзажем. Сизые сопки, прозелень и просинь тайги, марал лижет соль – все это будет смыто пришедшим на древнюю землю морем громадной ГЭС, а писатель Валентин Распутин получит Государственную премию за книгу «Прощание с Матерой».

Ночь! Плотным покрывалом укутала она будущую преображенную природу. И знала только ночка темная, да рогатый месяц был свидетелем того, как студентка выцеловывала да расцеловывала все шрамы и все оспинки могучего воина.

– Мой? – шептала она.

– Твой, твой, лада, – шептал он.

– Я Лешку боюсь, – сказала она. – Они, знаете, какая шпана...

– Лешку я этого, сучару, изнахрачу и в пень загоню, вонючку, – лениво отозвался воин.

(...О жадные огни пожарищ покорения Сибири! О тело, тело, тело тающее, ускользающее! Горели костры, тревожно ржали кони. Азьятка чертова «с раскосыми и жадными очами». Тело ея ускользающее, тающее... Перво стерво конца века XVI...)