Стрельба по тарелкам (сборник) - Олег Дивов

Джип медленно, в три приема, разворачивается. Встает в неглубокую колею. И катит по бескрайнему снежному полю.

– Почему он?.. – спрашивает Боулз еле слышно.

– Что?! – кричит Бентон.

– Почему он нас отпустил?!

– Может, он не медведь, – говорит Бентон негромко. – Или не совсем медведь. Или совсем не.

– Что?!

– Не знаю! Отпустил! Захотел!

В колее, нахохлившись, сидит Мейсиус.

Бентон притормаживает, дергает рычаг раздаточной коробки и пускает машину в объезд Мейсиуса по целине. Джип зарывается в снег по брюхо и плывет, словно корабль. Бентон опускает стекло.

– Ублюдок! – орет он Мейсиусу.

Мейсиус очень медленно поворачивает голову вслед машине.

Бентон возвращает машину в колею.

– А вон и второй, – говорит он, указывая вперед.

Где-то на краю видимости маячит черная точка.

Бентон проезжает еще сотню метров, останавливает машину и жмет на клаксон. Над полем разносится оглушительный паровозный гудок.

Мейсиус ложится в колее на живот и ползет к машине.

– Ублюдки… – произносит Бентон, глядя на Мейсиуса в зеркало. – Гребаные маменькины сынки, не умеющие завести старый дизель зимой. Вы же нас чуть не угробили.

Поворачивается к Боулзу. Тот по-прежнему лежит, свернувшись калачиком. В правой руке у него пистолет.

– Больно?

– Немного легче. Почему он нас отпустил?

Бентон задумчиво крутит в пальцах сигарету.

– Он сначала разогнал нас по лесу, – говорит Боулз. – А потом ловил по одному. Ловил и… Отпускал. Медведь. Настоящий медведь. Я чуть не умер от страха. Я, наверное, седой теперь.

Бентон протягивает руку и осторожно приподнимает на Боулзе шапку. Нахлобучивает ее обратно.

– Ну не молчи! – просит Боулз.

– Ты рыжий, – говорит Бентон. – Типичный рыжий британец.

– Почему он нас отпустил?

Бентон снова закуривает.

– Помнишь, – говорит он в перерывах между затяжками, – мы весной ездили на чемпионат по рыбной ловле? И что ты делал с форелью, которую ловил?

– Я… Я ее отпускал. Так положено.

Бентон отворачивается и смотрит в зеркало. Потом вперед.

– Ползут ублюдки, – говорит он. Стряхивает пепел. Рука у него сильно дрожит.

– Не может быть… – шепчет Боулз. – Не может быть…

Точка на горизонте постепенно увеличивается в размерах.

Стрельба по тарелкам

Рано утром Будкин, Шапа и Варыхан отцепили от мотоблока пушку, развернули ее к цели, уперли сошники в рыхлую сырую землю. Будкин открыл затвор, присел перед ним, раскорячась неловко. Зажмурил левый глаз и, глядя в канал ствола, начал командовать:

– Шапа, лево чутка. Теперь выше. Много взял, ниже давай. Стоп! Ну, попалась, родимая. Точняк под башню, мужики. Уж со ста шагов не промажем.

Летающая тарелка сидела посреди картофельного поля, утонув в нем посадочными опорами по самое брюхо.

Пушку Будкин еще в том году купил у городских, сорокапятку, за самогона ведро. Без прицела, без колес, зато дали снарядов три ящика – бронебойные, осколочные, картечь, особо картечь советовали.

– На кабана, – сказали, – лучше нету. Засядешь в поле, свиньи эти как выйдут картошку жрать, а ты хрясь, и все стадо – готовые шашлыки.

Будкин к картечным снарядам отнесся не по-крестьянски, бесхозяйственно, заглянул в ящик, да и говорит:

– Какие-то гнилые они. Сами с такой картечью на шашлыки ходите. Вон у вас собаки дикие на пустыре, хрясь – и того. Ящик возьму, пригодится, а колбасу эту синюю на фиг.

Пушку Будкин поставил в дровяной сарай и там всю зиму с ней вечерами при коптилке возился, ржавчину обдирал. Жена сначала ругалась, потом рукой махнула – пускай сбрендил мужик, зато не пьет, зимой-то самое оно запить. А Будкин по весне орудие заново покрасил, колеса наладил от телеги, стала не пушка, загляденье. Маленькая, аккуратная, под колесами чуток подкопай, она на лафет садится – и не видать ее.

А врезать может – клочья полетят, у Будкина прадед как раз с сорокапяткой полвойны прошел, в истребительном противотанковом полку. Черная эмблема на рукаве, двойной оклад, и кто после трех боев жив остался, тот везунчик, а кто год провоевал без царапины, того, не иначе, сам Господь в темечко чмокнул. Бывало, ночью прадеда накроет, он сядет на кровати и давай с закрытыми глазами орать на всю избу: «За Родину, за Сталина, прямой наводкой бронебойным по фашистской сволочи, господабогадушумать!»

Будкин так и отвечал, когда соседи его подкалывали насчет орудия: это в память о любимом прадедушке. И вообще, авось пригодится, на селе всякое бывает, сами знаете, прямой наводкой бронебойным никогда не лишнее.

Вот под самую осень и пригодилось.

Тарелка сверзилась в поле вечером, прочертила небо горячей пламенной струей, да хлобысь на пузо. Как рассвело, мужики сбегали, поглядели – и к Будкину. Сказали, лежит там закопченная такая, потрескивает тихо, а чего в ней внутри – не разбери-поймешь, вроде кто-то ходит и железом гремит. Чинится небось. Вот бы ему пушку твою предъявить, чтобы разговор по понятиям сложился. А то он починится и улетит, а картошку-то потравил, гадюка, основательно, как раз ее через пару недель копать.

Да не вопрос, Будкин говорит.

Тут соседи пришли. Слева Леха Шаповалов, сам поперек себя шире и морда страхолюдная, но глаза добрые, мухи не обидит, если та его не укусит, а тогда уж держись, избу раскатает, пока муху догонит. Справа Стас Варыханов, егоза мелкая, вороватая, зато руки откуда надо и вообще продуманный до делов мужичок. Нынче оба смурные, трезвые и при ружьях, значит, готовые на все. Сами пришли, главное, и не звал их никто.

– А вот и расчет орудийный! – Будкин обрадовался.

Жена как слово «расчет» услышала, сразу в слезы, насилу успокоил ее. Сказал, да чего ты, ну попугаем дурака, не будет он против сорокапятки выдрючиваться, она же танк пробивает… Если повезет, конечно. Жена от этого «повезет» – реветь пуще прежнего. Будкин рукой махнул только – и в сарай.

Орудие – на буксир к мотоблоку. Будкин в седло взгромоздился, Шапа с Варыханом в прицеп на ящики улеглись – и потелепали со скоростью пешехода, кутаясь в телогрейки по утреннему холодку, провожаемые суровыми улыбками мужиков, детскими радостными визгами да бабским всхлипываньем.

Через полчаса на исходную позицию, к полю картофельному, пришлепали, как раз совсем рассвело.

Шапа глянул на тарелку и говорит:

– Блин, с самых петухов на ногах, а еще не похмелился.

Это он так дал понять, что неуютно ему малость.

И действительно, вот блюдо железное с башенкой разлеглось посреди картошки, а ты тут с голым задом практически – как прадедушка супротив фашиста. Сорокапятка, она, конечно, сила, но и блюдо уж больно железное, да и фиг знает, чего там за бластер-шмайсер в башне и какой космический фашист за тем шмайсером притаился, сквозь прицел тебя оценивает.