Юрий Гагарин - Виктор Степанов

И правда — начинающаяся жизнь виделась в галунной позолоте, в блеске звездочек на погонах, в искрящейся голубизне высокого неба, прочерченного острым крылом сверхбыстрого самолета.

А их принимала в свои объятия ночь, близкий океан леденяще овеивал лица, и парадные шинели, и ботинки, до блеска надраенные еще в Москве, показались неловкими, несуразными — люди вокруг толпились в меховых куртках, в унтах. Ночь… Дневная ночь? Бывает и такая? На часах тринадцать ноль-ноль, а лица едва различимы в сумраке, все залито тусклым неоновым светом. И впервые за всю дорогу шевельнулось сомнение: правильно ли поступил?

Выпуск по первому разряду давал право выбора места службы. Предлагали же Юрию Украину! Там, наверное, до сих пор зеленеет травка и небо чистое, как на открытке, посвященной Дню авиации. «Садок вишневый биля хаты, хрущи над вишнями гудуть, плугутари с плугами йидуть…» Кто-то из украинцев научил этим шевченковским стихам. Был и другой вариант: остаться в Оренбурге, в училище, преподавателем-инструктором. Куда лучше: жить в Валином городе, вместе, и ей не надо уезжать от родителей — дома стены помогают. А им создавать семью. До Москвы недалече, а от Москвы до Гжатска подавно. Валя, конечно, была за то, чтобы служил он в Оренбурге. Но уступчиво помалкивала, когда Юрий пылко разъяснял свои доводы, «за» и «против», ратуя за Север. Но ведь видел, понимал, чувствовал, как нелегко давалось ей это согласие.

И, быть может, впервые он так сильно загрустил о жене. Все любимая девушка, все невеста: «Горько! Горько!» — стеснительные поцелуи на людях, и они, двое сами себе видны как бы со стороны, а здесь, на краю земли, вдруг понял — оставил жену. И познабливало не от холода, а от жалости к ней, одинокой, хоть и под родительским кровом.

Из Оренбурга поехали вместе в Гжатск — догуливать свадьбу, а точнее сказать, играть другую. И снова «Горько!», объятия, тосты… Счастливый взгляд матери, впервые увидавшей невестку, напускная степенность отца: «Мы, гжатские, не хуже оренбургских… Горько-то горько, а сладко вам будет когда-нибудь?»

В Москву воззращались с Валей, чтобы расстаться. И он водил ее по знакомым, улицам и площадям, чувствуя вину, беспокойство, как будто мог потерять любимого человека в круговороте толпы, — как это уже было, когда на площади Революции их разметало в разные стороны, и, подскочив на носках, он узнал ее лишь по платку, пронзил устремившийся к эскалатору поток, схватил ее за руку и, счастливый, проговорил: «Если разминемся в следующий раз, жди вон у того матроса». И рассказал, как еще мальчишкой, когда впервые приехал в Москву, удивился взаправдашности бронзового маузера, а потом всякий раз, спускаясь сюда, дотрагивался до кончика ствола.

Поезд в Оренбург отходил раньше, чем тот, что на Север. И они долго бродили по шумному Казанскому вокзалу, потом по перрону, и Юрий, не давая выплеснуться Валиным слезам, все взбадривал ее, напевая слегка измененную им же самим песню:

Дан приказ: ему на Север,Ей в другую сторону.Улетали оренбуржцыВ заполярную страну.

Эх ты, судьба вокзальная, чемоданная, офицерская. Не выдержала, всплакнула, когда громыхнули вагонные буфера, а он пошел рядом, и побежал, путаясь в полах новой шинели, махал рукой, выкрикивал что-то. А когда растаяли на вагоне красные огоньки, сам смахнул платком со щеки — может, дождик закапал.

Сейчас, хрупая по снежку в ботинках, успокаивал себя, увещевал: куда Вале было в такую темень, в такую стужу, да и не бросать же ей медучилище. Потерпи, Юрий, до августа потерпи. Взялся за гуж, не говори, что не дюж.

Пока ехали в автобусе до военного городка, где предписано было служить, отгонял от себя расслаблявшие мысли. Юра Дергунов расшевеливал: «Что ж ты, тезка, приуныл, голову повесил, ясны очи замутил, хмуришься, не весел?.. — И подталкивал плечом: — Что такое жена для летчика? Лишние тонны душевного веса. Вот я — холостяк, меня хоть на льдине оставь… Вольный ветер».

Небесная арка, пылающая голубыми огнями, сузилась в дверь, обитую мешковиной, с буклями пакли. В комнате за столом сидел офицер с усталым лицом у врат их судьбы. Нет лейтенанта, который не прошел бы сквозь подобные двери «кадров». Они и вправду ведут в обитель дальнейшей службы. Нередко случается, что молоденькому лейтенанту там как бы дают предписание стать генералом. Мол, дело за тобой… Впрочем, бывает и по-другому.

Обитель Юрия Гагарина представляла собой аэродром, окруженный грядой заснеженных сопок; улочки городка, прислоненные к скалам, словно переходили во взлетные полосы.

Север, Север… Примерил унты, притопнул ногой, нахлобучил шерстяной подшлемник на самые брови, облачился в теплую куртку: ну чем не Ляпидевский, а может, Каманин? Юрий был человеком романтического склада, он сказал Северу: «Здравствуй!», и Север принял его.

Что еще окрыляло? Что еще поднимало дух? Океан. Он угадывался за сопками, громоздился торосами, хотелось бежать по тоненькой тропке туда, где белело стекло прибоя, где, собственно, и кончалась земля, где в зеленоватой воде, словно кусочек сахара, плавала льдинка. Зачерпнуть обожженной ладонью — солоновато! Гжать впадает в Вазузу, Вазуза в Волгу, Волга в Урал, а Урал… Нет, не в Каспийское море, а в океан, Северный Ледовитый.

Начиналась обычная военная жизнь. Когда выпускались из училища, думали, что они уже соколы, а приехали сюда, в боевую часть, в гарнизон, оказалось, что еще соколята.

«Непроглядная ночная темень придавила землю, засыпанную глубоким снегом, — вспоминал позже Юрий, — по над взлетно-посадочной полосой не утихал турбинный гул. Летали те, кто был постарше. Так как у нас не было опыта полетов в ночных условиях, мы занимались теорией и нетерпеливо ожидали первых проблесков солнца, наступления весны. Жили дружной, спаянной семьей, наверное, так же живут и моряки, сплоченные суровыми условиями корабельного быта. Мы знали друг о друге все, никто ничего не таил от товарищей».

В комнатке бревенчатого барака их поселили троих: Юрия Гагарина, Валентина Злобина и Салигджана Байбекова, татарина из Уфы.

— Салигджан Ахмедгалиевич? — с напускной строгостью спросил Юрий, протягивая руку. — Послушай, дорогой, не обижайся, но от твоего имени язык застревает. Давай ты будешь Сергей Александрович.

И рассмеялся, вызвав ответную улыбку поначалу было нахмурившегося, отдаляющегося Салигджана. А Юрий еще добавил парку:

— Только учти — Сергей Александрович, а то, если наоборот, получится Пушкин…

Третья эскадрилья, звено старшего лейтенанта Леонида Даниловича Васильева. Почти мальчишеские приставания:

— Когда полетим? Надоело греться у печурок. Разрешите полеты, товарищ командир.