Любовь и смерть Катерины - Николл Эндрю

Но теперь он положил свои руки поверх ее, остановив ее порыв. Она не решалась взглянуть на него, и он взял в ладони ее лицо и поцеловал в теплые щеки и в лоб, поцеловал в ноздри, губы, волосы, подбородок и целовал ее, не выпуская из объятий, пока оба не заплакали. Это был второй раз, когда сеньор Вальдес плакал за последние тридцать семь лет.

А потом они сидели на кухне и пили кофе. Она рассказала ему об отце, о детстве на ферме, о деревне и ее жителях. Он в ответ рассказал о дедушке-адмирале. Она рассказала, почему ходит, ссутулившись и сложив на груди руки, почему на улице опускает голову, как монашка, избегая мужских взглядов, а иногда, когда терпение ее кончается, почему задирает вверх подбородок и осыпает встречных мужчин пулеметным огнем сердитых взглядов.

Когда стемнело, они перебрались в гостиную. Сеньор Вальдес мельком взглянул в окно на панораму Кристобаль-аллеи с исчезающими в темноте красными дорожками пролетающих машин и сел на широченный кожаный диван, твердо стоящий на изогнутых ножках, сделанных из хромированных трубок. Катерина подошла к его столу и задумчиво провела пальцами по шершавой поверхности. Тело сеньора Вальдеса отдалось сладкой дрожью, когда он вспомнил ощущение от прикосновения ее пальцев.

— Я денег здесь не держу, — сказал он.

— Знаю, — сказала она.

На столе лежала его записная книжка. На секунду у него от испуга замерло сердце, что она сейчас откроет ее и обнаружит пустоту, но через мгновение он облегченно вздохнул. Она ведь уже видела ее вчера, он сам купил любовь Катерины за два слова из десяти, а эти десять слов было всем, чем он на сегодняшний день владел.

— Иди сюда, — сказал он, — сядь рядом.

Она не послушалась.

— Молчи и смотри, как я буду богохульно поклоняться твоему столу. — Она повернулась к нему спиной, подняла обе руки вверх, как в молитве, перекрестив запястья и заламывая пальцы, и исполнила перед столом какой-то ритуальный танец, свиваясь кольцом и непристойно подрагивая бедрами. Под конец она поцеловала поверхность стола, как епископ целует алтарь. — Это святыня для всех нас, понятно?

— Это просто стол.

— Это место, где ты творишь.

— Нет смысла засыпать меня комплиментами. Я уже завещал этот стол Национальному музею.

— Ты всегда можешь изменить завещание. Завещать его мне, например.

— Что, уже ждешь моей смерти?

Она опять бросилась в его объятия.

— Нет! Нет! Никогда! Чиано, пожалуйста, не умирай! Живи вечно, вечно!

Она неожиданно толкнула его, как разыгравшийся щенок, и оба свалились на диван. Но ничего не произошло, даже поцелуев. Они просто тихо лежали бок о бок, глядя на надвигающуюся на город тьму, следя за красными огнями машин, пролетающих по проспекту цепочкой горящих угольков, то подмигивая, то угасая.

Когда совсем стемнело, сеньор Вальдес встрепенулся и пошел на кухню. Он приготовил омлет, и они поели, и она сняла ужасные тапки, залезла с ногами на диван и прислонилась к его плечу.

Ее тапки страшно воняли.

Он включил телевизор.

Потом они пошли в спальню, и она спросила, можно ли воспользоваться его зубной щеткой.

Они разделись в темноте, легли рядом, обнялись и провалились в сон. Не было никакого опять. Они просто заснули. А ночью сеньор Вальдес проснулся оттого, что ее волосы щекотали его лицо, и всей грудью вдохнул ее все еще непривычный запах.

Высоко в небе стояла луна, город тихо гудел за окном, а вокруг Катерины мерцал еле заметный серебристый ореол, обволакивавший ее тело. Он ясно видел его даже в темноте спальни. Сеньор Вальдес провел рукой вдоль тела Катерины, скользя по рельефным изгибам и впадинам, все еще не веря, что это происходит именно с ним. Она пошевелилась, и он повыше натянул на нее простыню, лег рядом и уснул.

Утром его разбудил шум льющейся в ванне воды. Катерина оставила после себя смятые простыни — след ребенка, оттиснутый женским телом. Он положил руку на теплый оттиск, вызывая в памяти ее спящий образ.

Вскоре она вернулась, шлепая босыми ногами по полу, держа в руках тонкую папку.

— Смотри, что я принесла, — сказала она. — Захватила на всякий случай, если хватит смелости показать. — Ее голос звучал напряженно и от неуверенности сухо. Она даже откашлялась, будто у нее запершило в горле. — Я тебе говорила, что пишу?

— Да, говорила.

— Так вот, — она вновь залезла в постель, — я хотела дать тебе почитать, но сейчас передумала. Лучше я сама тебе прочту, хорошо? — Сеньор Вальдес лежал на животе, и она села ему на спину верхом, как великосветская дама, совершающая конную прогулку по парку воскресным утром. Он чувствовал спиной жар ее тела, мягкость бедер, крепко обхвативших его. Она пригладила ему волосы на затылке и слегка потерла спину между лопатками. — Какие у тебя красивые плечи, — сказала она.

— Спасибо.

— Сейчас прочитаю тебе рассказ, только, чур, ничего не говори, пока не закончу.

— Буду держать рот на замке.

— Это, наверное, страшная чушь. Особенно по сравнению с твоими работами, но все равно мне почему-то очень хочется, чтобы ты послушал.

— Я уверен, что это не чушь, — «О, Чиано, великий обманщик, — сказал он себе, — поешь все те же песни!»

— Слушай.

Вот что прочитала Катерина.

Однажды, давным-давно (так начинаются все рассказы с тех самых времен, как люди начали слагать их) посреди бесконечных красных полей на невысоком холме стояла небольшая деревушка.

В ней жило около тридцати семей, и среди них — женщина с тремя чистенькими, опрятными ребятами, которая зарабатывала на жизнь, развлекая прохожих мужчин, а также мужчин своей деревни, а также мужчин из двух соседних деревень, которые иногда заходили на огонек. Другие женщины деревни втайне были страшно рады, что у них есть собственная шлюха, поскольку это давало им возможность презирать ее, а это всегда приятно.

Когда мужчина напивается до бесчувствия, едва доползает домой, бьет жену и обзывает ее дурой, а потом храпит до обеда, вместо того чтобы работать, чем бедная женщина может утешить себя? Например, тем, что хотя ее муж — изрядная скотина, она сама по крайней мере не деревенская шлюха. Хотя и слабое, но утешение.

А в овражке, где жила та женщина, трое ее веселых ребятишек все утро играли около ручья, строя запруды, отправляя в далекие плавания маленькие веточки, щепки и листики, которые должны были доплыть до океана.

Днем, когда играть становилось слишком жарко, они шли в дом и учили уроки, занимались что было сил, а их мать в это время стирала и гладила их одежду» а потом расчесывала им кудри, рассказывая, как они вырастут, станут докторами и юристами и будут жить в большом городе.

Так, собственно, и получилось. Много лет спустя, когда жители деревни вспоминали те далекие времена и трех опрятных ребятишек, они радовались, что сами живут не в городе. Наверное, не очень-то приятно знать, что тебя лечит врач, мать которого — страшная грешница — за его образование платила своим телом.

Конечно, если бы это была настоящая история, такая, что рассказывали наши бабушки, она обязательно вывела бы нас из овражка на центральную улицу и провела по ней до старого колодца, что стоит у подножия холма. Затем по вьющейся серпантином тропе мы поднялись бы на вершину к высокому старинному замку и познакомились с мудрым старым идальго, его хозяином. И мы узнали бы, что у старого идальго есть черноглазый сын с бесстрашной улыбкой, острым мечом и добрым конем, черным, как черная ненависть женского сердца. И что красавец-сын не женат. И после многих страданий, приключений, вздохов и песен он нашел бы себе невесту и привел к отцу.

Но все мы знаем, что если что-то и меняется в нашей жизни, то никогда — к лучшему, поэтому наша история совсем другого рода.

Не было на том холме ни старинного замка, ни мудрого идальго. Над холмом возвышались лишь останки разрушенной крепости, крыши давно не осталось, но стены еще стояли — сложенные из огромных, неправильной формы камней со скошенными краями, воткнутых друг в друга, как зубы гигантского аллигатора, они сумели противостоять разрушительным землетрясениям. Со времен конкистадоров никто не жил в этой крепости, лишь стаи обезьян с визгом носились по стенам, но речь идет о другом доме, что стоял около колодца.