Русская жизнь-цитаты 14-21.09.2023 - Русская жизнь-цитаты
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Людмила Улицкая,"Людмила Улицкая 05.09.2023 Чтение как подвиг Разночинцу не нужна память, ему достаточно рассказать о книгах, которые он прочел, — и биография готова... О. Мандельштам Историю каждого человека можно описать разными способами: через его генетику, то есть унаследованные им от родителей свойства и черты, через образование — где, чему и сколько человек учился, через общение — с кем общался, дружил, соседствовал, а можно и через последовательность прочитанных книг. Попытаюсь восстановить свою… Мое детство и юность пришлась на годы, когда довольно большой объем литературы попал под запрет. В те годы даже Достоевский не издавался — считался подозрительным. Если списки запрещенных книг и существовали, то хранились где-то в столах гебешного начальства. Прошло много лет, прежде чем пришло понимание этой границы — разрешенного и запрещенного. Это был старинный российский вопрос, и мы были не первым поколением, которое с ним столкнулось. А были ли разрешены эпиграммы Пушкина, ходившие по рукам в начале 19-го века? Лицейские шалости, матерные вирши, «Гаврилиада», в конце концов. Российская цензура всегда хорошо работала. Достаточно вспомнить историю Чаадаева с его «Философическими письмами», за которые он был объявлен сумасшедшим в те годы, когда термин «карательная психиатрия» еще не был изобретен. Книга Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» повлекла за собой смертный приговор автору, который заменили десятилетней ссылкой в монастырь, акнига напечатана она была в 1905-м году, спустя сто с лишним лет после ее написания. До той поры книга Радищева ходила «в списках». Именно такой экземпляр читал Пушкин — это был первый «самиздат». Кажется, Россия родина не только слонов, но и самиздата... Как это ни смешно, даже мои первые детские книги, скорей всего не находящиеся в списке запрещенных, тем не менее были давно уже изъяты из библиотек, содержались в «спецхране» библиотек и выдавались по специальному разрешению: романы Чарской, сохранившиеся у бабушки Елены Марковны с ее гимназических времен, чудесную книгу Луизы Олькотт «Маленькие женщины», и те же «Маленькие женщины, ставшие взрослыми», книжка о маленьких японцах и маленьких голландцах и подшивка журнала «Задушевное слово». Второй книжный шкаф принадлежал второй бабушке, Марии Петровне. Он был поинтереснее и поопаснее, но до него еще надо было дорасти: «Камень» Мандельштама и «Четки» Ахматовой, «Котик Летаев» Андрея Белого, «Образы Италии» Муратова и «Толкование сновидений» Фрейда, даже, прости Господи, томик Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» с насмешливыми пометками покойного деда. Кстати, там же я нашла книжку, которая у меня сейчас хранится дома (кое-какие документы бабушки и дедушки я отдала в архив, а эту не отдала) — «Восстание ангелов» Анатоля Франса. Она имеет очень странный вид — в самодельном переплете, который короче, чем формат страниц, так что страницы вылезают снизу из-под переплета приблизительно на палец. На последней странице написано: «Этот переплет я сделал из краденой папки старых носков и хлеба в самые тяжелые дни пребывания моего в камере №3 в Сталинградской тюрьме». Дальше дата — март 1934 год. И подпись моего деда. В шкафу бабушки Маруси обнаружилась и русская Библия, которая в годы моего детства была книгой редкой, после революции издавалась она только в издательстве Патриархии, можно сказать, для служебного пользования, как какая-нибудь внутренняя инструкция ЦК или КГБ. Купить ту Библию было почти невозможно. Как и Евангелие. И я прекрасно помню Евангелие, переписанное церковной старушкой от руки, как в догутенберговские времена. Самиздат, между прочим! Третий шкаф, уже в школьные времена, стоял в квартире моей подруги-одноклассницы Лары. Оттуда мы с ней однажды вытащили две книжки. Одна была «Декамерон» с иллюстрациями. Книжка не показалась нам особенно интересной, но мы ее долго разглядывали. Вторая книжка — сборник стихотворений Бориса Пастернака, «Избранное» 1934 года издания. Там было стихотворение, которое врезалось на всю жизнь: Так начинают. Года в два От мамки рвутся в тьму мелодий... С Пастернаком я с тех пор не расставалась. Одна из самых общих черт интеллигентного человека, как мне представляется, это его насущная потребность в чтении. Характер чтения определялся временем, местом и личными склонностями. Несколько лет тому назад я прочитала письма и дневники моего деда с 1911 года до 1933-го года, там были и постоянные записи о прочитанных книгах и списки книг, которые надо прочитать немедленно, в этом месяце и в этом году. Поразительным образом они напоминают мне те списки книг, которые я и сама вела с отроческих лет. И веду по сей день. В обобщениях всегда есть большое удобство и еще большая приблизительность. Для российской молодежи времени моей молодости — по крайней мере, той ее части, которой я принадлежала, —основной ценностью было чтение. Страстное, напряженное, умное и трудное чтение. К тому же и опасное, потому что за чтение могли выгнать из института, с работы, даже посадить в тюрьму — за хранение, распространение и особенно за размножение запрещенных книг. Существовала статья Уголовного кодекса 190, позже статья 70, в соответствии с которыми можно было получить от трех до семи лет тюремного срока «за хранение и распространение антисоветской литературы». Впрочем, списка запрещенных книг нигде, кроме как в столах кегебешников,
