Соленая падь - Сергей Залыгин

- Навряд ли наше мнение будет положительным для тебя, товарищ Довгаль, навряд ли! - ответил Брусенков. - И вообще, я вот только что подумал, спросил себя - а заслуживаешь ли ты теперь положительного? К своей личности? Хотя сейчас не в том даже дело. Вызываешь ты один вопрос. Не знаю - ловко ли задавать его? Но снова повторяю: ты же сам его вызываешь...

- Очень-то уж сильно не стесняйся.

- Тогда задаю этот вопрос. До сего времени мы впятером и даже четверо решали за главный штаб. Вплоть до объединенного протокола, который с Мещеряковым подписывали. А вот нынче, когда мы не назначим Довгаля комиссаром при Мещерякове, то он в своем недовольстве пойдет перерешать вопрос уже на полном составе штаба! Почему до сего дня порядок был для Довгаля хорош, он сам в нем хорошо участвовал, а нынче он стал ему плох? Выслушать бы. Понять бы товарища Довгаля. До конца! Без этого - нет в тебе необходимой ясности, Довгаль. Без этого ты - как тот Мещеряков - внушаешь такое же сомнение. Такое же сильное.

Довгаль провел обеими руками по лицу, - положил руки на колени, кивнул:

- Не напрасно я нынешнюю ночь об этом твоем вопросе думал. Думал: почему я в таком порядке до сей поры плохого не видел? Отвечу: не выпадало ему полного испытания. Удавалось нам под наш порядок вопросы подгонять. Но вот явился вопрос, он уже в наш порядок не влазит, и будет преступление, когда мы все одно будем стараться его обратно запихнуть. Он покрупнее нас с тобой, этот вопрос, товарищ Брусенков. Убрать или не убрать нынче главнокомандующего - это вопрос каждого товарища солдата, за кем он пойдет в бой, кому он верит? Восстали мы тоже не четверо и не пятеро - восстал народ, а народ невиноватый, что мы между собой раскололись, виноватые в этом мы сами. Из своей вины мы не можем делать от народа тайну, тем самым делать ему плохое, а должны во всеуслышание о ней сказать. После уже сделать, как скажет народ. Так что если мы расколемся не только сейчас, но и в полном составе, все семнадцать членов главного штаба, - то я пойду еще дальше.

- Так... Пойдешь... Но пошел-то ты предлагать себя в комиссары опять же к нам - к той же четверке либо к пятерке, на которую ты едва ли не всему народу готовый жалобу принести? Если мы с тобой не согласимся. Ну, а когда согласимся, ты, верно, уже не будешь жаловаться никому - на согласие с тобой мы правомочные, это на отказ - ни в коем случае?

- Согласие - оно никому не угрожает. Согласие - это сохранить Мещерякова и, - учти. Брусенков, - Брусенкова тоже. Раскол же - это жертва, и мы ее делать сами по себе не имеем права. А во-вторых, объяснял уже я: наша рабочая группа - четыре человека - нынче доказала, что она плохая. Пока мы этого не видели. Увидели же, и не как-нибудь, а глазами и душой - значит, надо менять дело. Значит, пора вспомнить, что не наши только головы решают, решают и те, кого с нами нету, - члены главного штаба, кто в дружинах нынче и в полках тоже делает победу. Хотя бы тот же товарищ Петрович в полку красных соколов и многие другие. Мы настолько об них забыли, об других, что несколько человек уже к сегодняшнему дню есть среди них расстрелянные за проступки. Нами же и расстрелянные. А ведь опять же решений на это всего главного штаба не было? Хватит забывать! Надо вспомнить, пока не поздно, пока мы, может быть, самого печального для всего нашего восстания расстрела не сделали.

Было видно, что Довгаль ни в коем случае с Брусенковым не согласится.

И Брусенкова это поразило - он к этому не привык.

А еще больше поразило Тасю. Не понимал Довгаль, что два человека Мещеряков и Брусенков - с первой же встречи не могли делать одно дело. Один из них должен уйти.

А Тася это понимала...

Недавно было - Мещеряков зачем-то забежал в главный штаб. Было еще до того, как он знакомился с отделами штаба, и, должно быть, не разобравшись, где и кого он должен найти по своему делу, махнул на это дело рукой, сел против Таси Черненко на длинную скамью у стены и потянул носом воздух, в котором вдруг запахло ваксой. Ни у кого в Соленой Пади ваксы не было, а у Мещерякова она была, сапоги его блестели, пахли пронзительно - он наслаждался этим запахом.

Он долго, улыбаясь, смотрел на нее, а тогда она спросила:

- Чему улыбаетесь, товарищ главнокомандующий?

- Так ты же, товарищ Черненко, не собираешься в меня палить с пистолета? - как будто даже удивился Мещеряков. - Либо рубить шашкой? Это вот я в бою встречусь с каким беляком - тому я уже улыбаться не стану. И он мне не станет!

Тася еще не знала, почему Мещеряков ее так раздражает, и терпеливо, не выдавая себя, ждала - когда же узнает?

В это время и вошел Власихин. Все такой же осанистый, огромный, с едва заметной проседью в черной бороде. И те самые люди, которые хотели расстрелять его на площади, уже снова обращались к нему с просьбами написать то одну, то другую бумагу, вот он и пришел с чьим-то прошением.

Мещеряков тотчас узнал его:

- А-а, здорово, дед! Слушай-ка, мне все ж таки интересно узнать - ты истинно за Советскую власть? Садись-ка вот! - Похлопал по скамье рядом с собой. - Садись, скажи!

Власихин сел и сказал:

- Я - истинно за нее. Близко либо далеко, мало прольем крови или больше того, а достигнуть справедливой власти над собой человек должон. Без этого на что расходуемся? Это жили вдвоем на земле Адам и Ева - тем надобности не было. Но когда нас, мильонов, с каждым годом больше и больше - надо как-то управляться.

И тогда Мещеряков обратился к Тасе:

- Ты гляди, товарищ секретарь, мыслит дед-то! Мыслит в основном в пользу Советской власти и народа! Хорошо, не стрельнули в его тот раз, не успели - вот он и мыслит по сей день!

Тася думала: Мещеряков тут же потреплет Власихина по бороде или по голове, но он потрепал его по плечу, встал, ушел. Заторопился вдруг. И вот тут-то Тася поняла и сказала себе в первый раз: "Или - или: или тот, или другой. Этот просто мальчишка перед тем... И в семьдесят лет он не сможет стать взрослым... Даже Власихин и тот - взрослее его!"

Еще написав какую-то бумажку, она закончила свою мысль: "Так называемые жертвы истории - это прежде всего мальчики... Белые или красные, но одинаково наивные".

Да - именно наивность Мещерякова раздражала ее. И какая-то легкость, даже - шутливость, с которой он делал революцию. Какая-то его интеллигентность.

Она удивилась собственному неожиданному подозрению, но это было так: Мещеряков оказался по-своему интеллигентен, даже - деликатен, даже миролюбив, словно какой-нибудь земский врач или учитель из отдела народного образования главного штаба.

А интеллигентность, как бы она ни проявлялась, с некоторых пор претила Тасе Черненко, претила страшно.

Недаром она порвала с интеллигентностью, со всеми, кто исповедовал ее.

И она обернулась к Довгалю, рассмотрела его черные усики, похожие на усики Мещерякова, темные блестящие глаза, аккуратно расчесанную голову и сказала:

- Товарищ Довгаль, ты рассуждаешь, как мальчик!

Довгаль встал, прошелся от окна к дверям и обратно, сказал:

- Подведем итог. Ты, Брусенков, твердо стоишь на платформе. Потому и нужен нам, нашему делу. Но учти, народ - он выше любой платформы. Ты вывода не сделал, когда и меня и тебя, совдепщиков, в прошлом году запросто прогнали. Значит, не так делали, чтобы нас народ мог понять. Но ты и сейчас еще вывода не понял. Либо понял его наоборот. Боишься ты Мещерякова, потому что, как никто, сам склонный всех устранять. Отсюда и Мещерякова ставишь под сомнение в том же вопросе.

- Ставлю! - кивнул Брусенков. - Покуда мы с тобой ведем здесь суждения, он запросто разгонит главный штаб. Кто слепой, политически незрелый - тот опасности не видит.

- Я не кончил еще...

- Заодно твой сельский соленопадский штаб тоже разгонит...

- Не кончил же я!..

- Мне уже ясно, почему ты в комиссары к нему запросился. Военной и физической силы у него, верно что, больше, чем у меня.

- Еще раз - прошу и требую, товарищ Брусенков, дай мне сказать! И не наводи тень - в нынешней обстановке это вовсе просто, но, когда тебе дорого наше дело, ты сам должон этого уберегаться! Всеми силами! И какой же для нас выход? Какой выход, когда я не только тебе, Брусенков, хотя и хочу, но не могу уже верить - не могу верить всем, здесь собравшимся? С этой минуты - не могу! Что тогда? - Довгаль черными глазами посмотрел на Толю Стрельникова, на Коломийца, на Тасю Черненко.

- Тогда прямой ход тебе - в комиссары к Мещерякову, а уже вместе идти на разгон главного штаба.

- Замолчи! - крикнул Довгаль, крикнул пронзительно, кот вскочил на лоскутном одеяле, бабка и та, должно быть, услыхала, перестала шаркать ногами, недоуменная тишина проникла из кухни в горницу...

- Есть выход, - неожиданно тихо, медленно снова заговорил Довгаль. - От него ни тебе, Брусенков, ни мне не уйти. Хочешь ты или не хочешь - я тебя сегодня же призову на люди. И себя тоже. Нынешний вопрос способные решить те, которые ближе всего стоят к идее, идейно же всею душою могут взглянуть на каждый факт, на всю нашу борьбу и жизнь. По-человечески взглянуть... Сегодня на заимке Сузунцева на заходе солнца соберется собрание партии. Мы самостоятельно, ячейкой, чуть ли не со времени Советской власти не собирались. Пора восстановить нам себя. Если не явишься - значит, забоялся своей неправоты. Призову я не только тебя, но и Мещерякова.